Канализация, Газ & Электричество - Мэтт Рафф

— И суфражистка разочаровалась?

— «Разочаровалась» — не то слово. Вспомни — или представь: над идеалами утопистов в то время так не смеялись, как смеются сейчас. Тогда еще многое было в новинку: техника и все, что она обещала, плюс куча еще не опробованных социальных экспериментов — коммунизм, воздержание, мечта эсперантистов[143]объединить весь мир с помощью языка. Тогда еще можно было поверить в чудесное преображение человечества, прежде чем мировые войны бесследно смели почти всю эту наивность. Суфражистки же не утверждали, что женщины имеют право голосовать наравне с мужчинами; они заявляли о женском превосходстве и что за счет женщин не просто удвоится посещаемость избирательных участков, а еще и повысится уровень морали в политике и обществе в целом, причем до таких высот, которые никому и не снились. Кто же знал? Мужчины столько всего намолотили, пока были у власти, и предположение, что у женщин все пойдет куда лучше, казалось вполне логичным… И вот появляюсь я, глас опыта, вгрызаюсь в цыпленка по-флорентински и рассказываю, чем настоящая женщина отличалась на войне от мужчин — то есть ничем. Я призналась, что сестрой милосердия я была посредственной, несмотря на свою природную склонность о ком-то заботиться; по сути оказалось, что с оружием я обращалась ловчее, нежели с бинтами. Рассказала о том, кого убила, о том, как убивали на моих глазах, и о том, что моя аура женственности ни на йоту не умаляла того ужаса. К сожалению, война настолько страшна не потому, что солдаты — мужчины; а потому, что мужчины становятся солдатами. Если солдатами — или политиками и дипломатами — будут женщины, война другой не станет. Только форма будет чуть шире на бедрах… Так вот, я трепалась, не пропустив ни единого пушечного выстрела или выпада штыком, и к десерту — превосходному прусскому творожному пудингу, как сейчас помню, — моя суфражистка сидела просто пепельная. «Если все это правда, — сказала она мне, — тогда на будущее надежды нет». На что я ответила: «Ой, мэм, ну конечно есть. Война — это ад, сколько бы мы ни старались это изменить, врать тут бессмысленно, но война-то закончилась». На что она ответила: «Какое это имеет значение? Будут другие войны; они возникают одна за другой». А я: «Да, мэм, это, разумеется, так, будут другие войны, но не сию же минуту, а когда они начнутся, я в них сражаться не собираюсь». А она говорит: «Не вы, так другие. Новая война, потом еще, и еще одна, — признаюсь, в тот момент она смотрела на это куда реалистичнее меня, — и еще: каждая будет приносить все больше страданий и смертей. И если мы не можем прервать этот порочный круг, если даже нет надежды, что женщины фундаментально что-то изменят в этой жизни, то какая, я вас спрашиваю, может быть надежда?»

— А ты что?

— Я сказала, что пора расплачиваться, бросила все намерения держать себя в руках и пошла пить виски. Привела ее в патриотский бар на Гудзон-стрит, называется «Салун Бетси Росс». Туда официально впускали только мужчин, но и вышибала, и бармен были в курсе, что я ветеран, так что у нас был уговор. Два пальца «Джима Бима», и к моей суфражистке вернулся цвет, три пальца — и она согласилась выкурить сигару. Оттуда мы пошли на Вашингтон-сквер, пьяные вдрызг, и коп-громила попытался арестовать нас за нарушение общественного порядка, а лично меня — еще и за прилюдное распутство; тогда мы отобрали у него дубинку и столкнули его самого в фонтан. После всех этих безобразий моя суфражистка решила, что какая-то надежда на будущее все-таки есть.

— А на ее вопрос ты вообще ответила? — поинтересовалась Джоан.

— В смысле — словами? Ну, — сказала Змей, — чужого пессимизма не рассеешь, составляя на салфетке список плюсов и минусов и посчитывая, чего в сумме больше.

Надежда — это выбор, а не итоговая сумма; у тебя ее может быть столько, сколько захочешь, независимо от обстоятельств. Но если вот так это попытаться человеку объяснить, особенно когда он в плохом настроении, он подумает, будто ты говоришь с ним свысока, и может даже швырнуть в тебя чем-нибудь. Так что надо быть хитрее.

— Например, напоить, — сказала Джоан, — окунуть в воду копа…

— Как вариант. И он сработал.

— А как насчет замечания суфражистки, что будут новые войны? К этой теме ты еще возвращалась?

Змей пожала плечами.

— Да там почти нечего было добавить после того, как я признала очевидное: она права. Войны всегда будут. К счастью, можно и уехать куда-нибудь.

— И тебе не кажется, что из-за того, что войны постоянно повторяются, перемирия теряют смысл?

— О господи, — ответила Змей. — А тебе?

— Нет, — сказала Джоан. — Мне просто любопытно твое мнение.

— Если тебе интересно, считаю ли я, что временный мир бесполезен, тогда ответ — нет; не думаю, что хоть кто-нибудь, кто побывал на войне, сочтет даже пятиминутное перемирие бесполезным. Но вот бессмысленным… Я вообще не уверена, что у события есть смысл, пока люди его не придумают. Поэтому надежда — это выбор, а не обязательство. Я считаю, что мы рождаемся с потребностью объяснять все, что происходит вокруг, — не научно, а просто как бы вести учет, выдумать какую-нибудь обрамляющую историю и вклеивать туда события; и я считаю, что выбор такой истории-рамки очень богат. Но в то же время очевидно: некоторые события настолько мощны, что наши попытки сдержать их в рамках смысла тщетны, и как раз такие события и сводят нас с ума.

— Как с Максвеллом, — сказала Джоан.

— Как со мной. — Змей потрясла культей. — Первый вопрос, который задаешь себе, — самый первый, даже раньше, чем «Выживу ли я?», — это «Почему? Почему я должна так страдать?».

— Кажется, тебе удалось найти более удачный ответ, чем Максвеллу.

— Нет, — призналась Змей, — я обнаружила, что могу обойтись без ответа, только и всего. А Максвелл все еще пытается уцепиться за что-нибудь.

— Но вернемся к суфражистке, — продолжила Джоан. — Ей же не настолько болезненно было узнать, что после всех их петиций Утопии не наступит.

— Разумеется. Ее травма послабее. Один из недостатков принадлежности к расе сказочников — склонность забывать, что судьба не сказка, как бы ни хотелось ее так воспринимать. А один из главных недостатков жизни, с точки зрения повествователя, — то, что ей не хватает завершенности.

— В каком смысле — завершенности?

— В том, что все линии и составляющие рассказа не сходятся в одной точке, после кульминации все не становится по своим местам. В жизни все не так аккуратно складывается, и она не прекращается лишь потому, что кто-то одержал победу. В романе доходишь до последнего форзаца, а в жизни за реальными событиями следуют другие реальные события.

— То есть, даже если выданное женщинам избирательное право и привело к раю на земле…