Догоняй! - Анатолий Уманский

ни горя, ни злости – только усталость. Впрочем, бабушка и не стала бы выставлять чувства напоказ. Обнимая Катю за плечи, она тихо покачивала ее, словно прямо так, стоя, хотела убаюкать.

Они перебрались к бабушке незадолго до смерти папы: соседи исписали стены в подъезде угрозами и несколько раз поджигали им входную дверь. Бабушку, хоть она и родила папу и в одиночку воспитывала, оскорблять и запугивать никто не смел.

То, что папа сделал, прогремело в глухой провинции куда громче привычных уже бандитских разборок, громче прошлогодних событий в Москве. Несколько раз отрядам милиции приходилось разгонять толпу, желавшую устроить папе суд Линча (Катя даже немного разочаровалась, узнав, что не того Линча, который снял «Твин Пикс»). Законный же суд так и не состоялся. Вскоре им сообщили, что папа повесился в камере «после конфликта с другими заключенными».

(«Надеюсь, отбили почки сильней, чем он мне», – с ужасным смехом сказала мама одной своей подружке по детдому.)

Яма поглотила гроб. Мама подошла и от души швырнула в могилу пригоршню липкой грязи. Катя с бабушкой бросать не стали. Мама отошла, отряхивая руки, встала рядом с ними и смотрела, как угрюмые небритые мужики закидывают яму землей. Работали они споро, подгоняемые холодом, и минут через двадцать на месте дыры в земле осталась лишь бурая клякса с воткнутой табличкой: «Марк Рощин. 1962–1994». Рабочие закинули лопаты на плечи и побрели прочь, костеря плохую погоду.

– Пойдем, Галя, – промолвила бабушка, тронув маму за плечо.

Та вздрогнула и сказала:

– Вы с Катей идите, Софья Николаевна. Я сейчас.

– Хорошо, – согласилась бабушка. – Мы у ворот подождем.

Взяв Катю за руку, она медленно повела ее вниз по аллее, вившейся среди крестов, могильных камней и столиков, на которых лежали, отсыревая, скудные подношения покойным. Шла, устремив взор вперед, словно боялась оглядываться. Катя же, повинуясь порыву, оглянулась – и обмерла: она увидела, как мама плюнула на могилу. Кате представилось, что папа сейчас вырвется из земли, набросится на маму, схватит за взъерошенные рыжие волосы и начнет таскать из стороны в сторону, выкручивая голову, а когда мама, крича, упадет, ударит ногой в живот, и еще раз, и еще, как делал при жизни, только в этот раз изо рта его вместе с выкриками «Сука! Сука!» будут брызгать грязь и дождевые черви.

Но папа не вылез. Не бить ему больше маму.

Бабушка потянула Катю за руку, и та покорно засеменила за ней.



Галя долго еще стояла возле могилы, глядя на вьющийся в холодном воздухе дымок сигареты. Вспомнились слова: «Яко тает дым, да исчезнут…» Отрывок из молитвы. Где она ее слышала? Должно быть, в кино.

Яко тает дым, да исчезнет Марк Рощин, отец и муж, с лица земли.

Засунув руки в карманы, она прошлась вдоль могилы, поддевая ногами комья грязи.

– Вот ты и подох, – сказала она. Ей хотелось, чтобы он мог ее слышать, чтобы каждое слово разило его, будто раскаленный клинок. – Мне все равно, что ты сделал. Плевать, что ты жизнь мою искалечил. Но Катеньку я тебе не прощу. Она же твоя дочь, скотина. Взорвать бы твою могилу ко всем чертям!

Щелчком пальцев она отправила окурок прямо в центр земляной кляксы.

– Э, гражданочка! – гаркнул невесть откуда взявшийся мужичок. – Христа ради, не сорите! Разгребай тут потом за вами…

Взмахнув крыльями, с дерева снялась спугнутая ворона и, каркая точно в насмешку, закружилась в белесом мареве неба.

3

В комнате у бабушки обстановка была ей под стать – изящная и в то же время сурово очерченная: и кровать у левой стены, и книжный шкаф с застекленными полками у правой, и часы с маятником в углу, отрывисто чеканившие мгновения: так… так… так… – а высокое кресло у окна и вовсе походило на королевский трон. Да и сама бабушка, восседавшая в нем, положа руки на подлокотники, напоминала Кате вдовствующую королеву – или, может, старую графиню из оперы «Пиковая дама», которую они с мамой однажды смотрели по телевизору.

Под мерный стук часов бабушка рассказывала истории. Страшные, злые истории.

«Женщина тут неподалеку жила, и был у нее мальчонка, Степушка, – такой сорванец, сладу с ним не было. Вот раз месит она тесто, а он под ногами крутится. Осерчала она, да как крикнет: „Иди ты к черту!“ Он вдруг как-то сразу притих, повернулся и молча вышел. Ну, мать дальше занялась тестом. Под вечер хватилась – нету Степушки! Уж она звала-звала… Стала бегать по соседям, и один мальчишка сказал ей, что видел, как Степушка брел к полю, а там его ждал уже какой-то господин в черном костюме и с кривыми ногами; и будто взял он Степушку за руку и повел в сторону леса. С тех пор никто Степушку больше не видел, а мать его с горя через две недели в сарае удавилась…»

И еще много чего рассказывала она; о том, что земля, на которой стоит город, проклята, что в школе всё врут и деревню Никитино, на месте которой он был построен, опустошили в восемнадцатом веке вовсе не казаки, посланные подавить крестьянское восстание, а самые настоящие вурдалаки; о том, что надо избегать пылевых столбов на дороге, ибо в них кружат бесы; о том, что многие женщины в их роду знались с нечистой силой… От ее историй Кате часто снились кошмары, но она все равно тянулась к бабушке, как тянутся к сильным слабые.

Когда наскучивало сидеть у бабушки, шла в папину комнату.

Здесь все оставалось нетронутым, словно он никогда и не покидал родного дома. Аккуратно застеленная кровать, книжный шкаф с потрепанными томиками Жюля Верна, Марка Твена, Ефремова и Стругацких, письменный стол. В сундуке в углу пылилась груда старых игрушек, из которой выглядывала облезлая шахматная доска. На стене возле выцветшего плаката с Высоцким висела пара боксерских перчаток, а на тумбочке стояли допотопный патефон и стопка пластинок. Такая комната могла принадлежать только хорошему человеку.

Катя долго считала папу хорошим человеком. Даже когда он впервые ударил маму. Катя не понимала, почему мама так разозлилась тогда и несколько дней с ним не разговаривала. Будто она сама не может влепить дочке плюху за непослушание!

А у хорошего человека всегда хватает друзей, и в доме часто собирались веселые и шумные компании. Тихоню маму это совсем не радовало, особенно когда приходил папин друг детства Алексей Дубовик.

Его почти никто не называл по имени: наверное, уж очень внушительно звучала фамилия. Папа, однако, предпочитал называть его детским прозвищем Табаки – сам он в детстве,