Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

Мари, неужели нас однажды разлучат – темные круги прошлого, пожирающие огни грядущего?..

Неужели мы так и будем топтаться на пороге?.. не сможем отделить дух от плоти и слиться в единую субстанцию абсолютной свободы?..

Неужели, чтобы быть вместе, надо втянуть в наш общий домик и то, что когда-то нас с тобой разделяло? (Прошлое, в котором тебя нет, я воспринимаю не иначе, как тьму разлуки с тобой.)

Должна ли ты узнать все обо мне, а я – о тебе?

Я совершил много ошибок; так получается, что твои ошибки толкают других на ошибки, и растет здание искажений, из которого приходится бежать, прыгать по ступенькам рассыпающихся лестниц, цепляться за карнизы, из одного окна в другое, – вот поэтому я здесь, с чемоданом предательства и больною душой, этот тупик – законный тупик, я должен был понимать, что мои блуждания по квартирам и баракам, где собирались подозрительные типы, которые говорили странные цветистые фразы, обменивались запрещенными книгами и пачками машинописных плохо скрепленных листов, – меня туда повлекла тяга к эзотерике и мистицизму, – я должен был понимать, что все эти брожения по задворкам Москвы, из одного рукава в другой, точно я карта шулера, рано или поздно закончатся неприятностями (нас частенько предупреждали, что квартира под колпаком, и мы смеялись, пили водку и шалели от веселья, целуясь со смертью взасос, – все это казалось приключением, но как же неопрятно все это происходило! сколько было сальностей, похоти, жалких слез!), я и представить не мог, что мой отец, узнав о тех людях и моей связи с ними, воспримет все так… так поведет себя…

Мари, я не видел тебя трое суток, вряд ли я пойду без тебя на поправку.

Только что заходил странный прохожий. Незнакомец. Вошел в мою комнату. Полностью незнакомый человек. Он плохо выглядел. Весь в поту. Худой, бледный, бородатый, лет пятьдесят или больше, русский. Он попросил воды. Я ему очень удивился. Он запыхался.

– Длинная лестница.

– Да, – согласился я. Я подумал, что забыл закрыть дверь. В эти дни все двери открыты. Консьержки впускают кого попало.

– Можно воспользоваться вашей уборной?

– Пожалуйста.

Он долго не выходил. Я забеспокоился, постучал. Он вышел из кухни.

– Что вы там делаете?

– Вы в опасности, – сказал он. Я смотрел на него и не понимал.

– Как вас зовут? Кто вас прислал? Роза Аркадьевна?

Он посмотрел на меня, но ничего не сказал; прошел по коридору в мою комнату, постоял, осматриваясь, – мне подумалось, что он тут прежде жил: он смотрел с грустью, его взгляд упал на вязаного агнца, по его губам скользнула улыбка, словно он увидел старого знакомого. Обернулся ко мне.

– За вашим домом следят. Вы знаете почему?

– Почему?

– Я у вас хотел спросить. Так вы ничего не знаете?

– Кто вы такой?

– Не знаю, зачем к вам пришел. Что-то толкнуло. Стоял там, внизу, думал: чего я тут? И не мог уйти. Решил: если откроете, поговорю с вами. Ну и само разрешилось. Что с вашей ногой?

– Упал. Кто вы такой? У меня видения?..

– Да. Так лучше. Верно. Думайте, будто меня не было. Я вам почудился. Не надо было приходить. Что проку?

Ушел.

Я подумал: «Черный монах».

Шум радио. Птицы. По Санте бегут, кричат…

У меня совершенно нет денег и сил выбираться из моей гипсовой повязки, такой неожиданно тесной вдруг стала эта квартира, я в ней лежу и ничего не могу сделать, с трудом помещаюсь в комнатке (костыли съели все пространство), не могу как следует пройтись, мое ковыляние раздражает соседей, теперь едва ли протискиваюсь сквозь узенький коридор, хожу только по нужде… я будто замотан целиком… мало того что живу в долг, я и приготовить себе ничего не соображу… выйти куда-нибудь – немыслимо… оказаться в моем положении посреди уличной бойни, представь… эти бои парализовали не только город, но и мою волю, мою способность ясно мыслить, писать, читать… сообщения о том, сколько было арестовано, отправлено в госпиталь, разрывают меня изнутри, заглядываю в себя – там все протестует: мне не нужна революция!.. долой баррикады!.. хочу нормальной жизни!.. чувствовать себя человеком хочу!.. чтобы проклятый чай был мне!.. я так давно не пил чая… мадам Пупе́ мне сделала равиоли – я был счастлив!

Мысли разбегаются, фразы сплетаются, слова летят, как камни, выдолбленные из мостовой мировой литературы, цитаты, стихи, которые вдруг перечеркивают мое сознание, подобно чугунным фрагментам сломанных ограждений, на которые налетаешь посреди улицы и не понимаешь, откуда тут взялся этот кладбищенский закуток, город разобрали и продолжают ломать – меня: ребро и нога сломаны… не нахожу себе места, четверть века мыкаюсь…

Прикован к постели, как Прометей к скале (орел – мое прошлое, навещает, клюет, жилы тянет), от этого дни вдесятеро длинней. А так как почти ничего не происходит – событиями этот хаос назвать невозможно, страна стоит, как подбитый танк, по нему ползают ящерицы, на нем греются кошки, – время словно замерло в зевке, лучше не спать… ребро в одном моем кошмаре преобразилось в прорезь, такую узенькую, как на ящичках пневмопочты… и вот мне снится жуткий человек, похожий на негатив, он словно поглощал направленный на него свет, от этого я не мог его рассмотреть, он был ослепительно темно-синего цвета, ни черт лица, ни складок, ничего, идеальная тьма, он подошел совсем близко ко мне, склонился и протиснул свое пневматическое послание в прорезь моего ребра…

Если б ты знала, каким осторожным мне приходится быть, когда я встаю с моей койки… – Кстати, а какой сегодня день? – Все ушли, пусто, спросить некого. Первая мысль: прекрасное время для печатания на машинке! Но не могу. От стука в голове трамвайный перезвон, и тишина не нужна; мое физическое состояние отражает внутреннюю сжатость: когда я говорю с тобой о прошлом (вернее так: представляю, как говорю с тобой), я так же неловок и аккуратен, так же костылем нащупываю землю, высматриваю место на стене, чтобы прильнуть плечом… – Да, прошлое – запретная зона за колючей проволокой с часовым на вышке; задержавшись там, чувствую, как наваливается страшная ночь, и часовой, распахнув крылья, черным ангелом слетает на меня.

А потом ты пришла, вся взволнованная и прекрасная… ты за что-то просила прощение, и твои глаза были влажными, а ресницы мятыми, я их целовал, это все равно что целовать цветы… ты сказала, что теперь будешь заботиться обо мне и никогда-никогда не уйдешь… «Тебе придется меня выгнать!» – «Что за ерунда!»… я тебе читал мои стихи… они плохие, я их никому не читаю, но тебе – могу… мы курили, пока не кончились сигареты… ты сказала, я должен пытаться ходить, и я встал и пошел, лифт – слава богу – работал… консьержка покачала головой, прошамкала что-то вроде я вас предупреждала… вышли на улицу… деревья влажные, кругом цветы… мы отправились на авеню Леклерка, но нам сказали, что бои теперь повсюду, дальше лучше не ходить… жандармы смотрели на нас косо… мы купили сигареты, хлеб, конфитюр и пошли в парк Монсури… там мы пробыли целую вечность… но мне и вечности мало!