Лета 7071 - Валерий Полуйко

Шаховский дождался, пока Иван вылез из саней, низко поклонился, вместе с ним поклонились и воеводы.

– Здравствуй, государь!

Иван не ответил. Медленно подошел к Шаховскому, медленно взвел на него глаза. Лицо его побледнело, в уголках губ забилась сдерживаемая ярость. У Шаховского вздрогнули веки, по горлу медленно, вверх, прополз острый кадык и спрятался под его короткой бородкой.

Иван сделал шаг в сторону, словно собирался обойти Шаховского, и вдруг резко, чуть не в самое ухо, шепнул ему:

– Иуда!

Веки у Шаховского вздрогнули еще сильней, брови напряженно сбежались к переносью, силясь унять эту дрожь.

– За что, государь?

– За что?! – отскочил Иван, будто получил удар. – Волость пуста! Деревни брошены! Где смерд?

– Бежит смерд, государь… Грамоту я тебе в Луки досылал.

– Бежит? – зашипел Иван, схватил Шаховского за бороду и потащил к саням.

Стоявший около саней старик в ужасе повалился на колени. Иван яростно схватил его за ворот, вздернул на ноги.

– Зри, старик! Се тот?

К саням шустро, вприпрыжку, поддернув по-бабьи рясу, подскочил Левкий. Старик увидел его, напугался еще больше.

– С тобой Бог, сын мой, – сказал ему ободряюще Левкий.

– Пошел вон, поп! – рыкнул Иван и снова встряхнул старика. – Се тот?.. Тот, что спалил деревню?

– Доспех иной… – пролепетал старик и снова подкосил ноги. Но Иван крепко держал его за ворот – не дал ему упасть на колени. – Тот… – с трудом выглотил из себя старик и, продохнув, посмелей добавил: – Истинный Бог, тот!

– Наветит смерд! – презрительно бросил Шаховский.

– Как перед Господом, государь-батюшка!.. Крест на себя кладу!

– Верю тебе, старик.

– Ты веришь смерду, государь, – с возмущением сказал Шаховский, – и не веришь мне – князю, Рюриковичу! В наших жилах…

– В твоих жилах кровь Иуды! – криком перебил его Иван. – Ты согнал смерда с земли, ты пожег деревни! Чтоб волость запустить!.. Чтоб досаду и вред учинить мне! Ты скверней Иуды! – Иван снова схватил Шаховского за бороду и подтянул его голову к своему лицу. – Тот человека предал – ты землю отчую предаешь! Землю отчую – не меня! – Пальцы Ивана затягивали бороду Шаховского в ладонь, она трещала, как хворост в огне, а Иван сжимал, сжимал пальцы… Шаховский побагровел, из напряженных глаз выступили слезы. Иван отдернул руку, брезгливо стряхнул с пальцев клок волос. – Небось клясться учнешь? Тебе – и Богу израдить не тяжко. Рука не дрогнет крест наложить… Ну, восстань, ежели чист и невинен! Бога в свидетели призови! Положи крест! Положи! И пусть грянет гром с неба!

Бледнота на лице Шаховского сгустилась до желтизны.

– Божья кара страшней царской, сын мой! – сказал ему Левкий. – Паче земная страсть[77], неже вечная мука в аду. Ежели винен – скорись, и Бог простит тя!

– Винен, – тихо сказал Шаховский и обмирающим взглядом глянул на Ивана.

– Не простит ему Бог! – вскрикнул Иван. – Не простит! Кто царю противится, тот Богу противится! Взять его! Федька! Васька!

Федька и Васька подскочили к Шаховскому, заломили ему руки. Царевич Ибак снял с седла аркан, кинул им.

Шаховский не сопротивлялся, только глухо просил:

– Прости, государь… Сам я повинился… В монастырь уйду, схиму[78] приму…

– В монастырь?! – хихикнул Иван. – Схиму примешь?! – Его ощеренное лицо вплотную приткнулось к лицу Шаховского – казалось, он вот-вот вцепится в него зубами. – Праведником возмнил стать? – Иван вдруг резко обернулся, схватил стоявшего сзади него Левкия за руку, притянул к себе: – Возглаголь, святой отец, схимники – ангелы?

– Ангелы, государь!

– Место им на небе?

– Истинно так, государь, – на небесех!

– Господь Бог, верно, не простит нам, святой отец, ежели мы ангела на земле держать станем?

– Не простит, государь! На небо его…

– Басман! – вскрикнул затейно Иван. – Возьми-ка у пушкарей бочонок пороху! Да поживей!

Федька пустился бегом к пушкарям, а Иван снова ткнулся лицом в лицо Шаховского, с издевкой спросил:

– Обедню нынче стоял, Рюрикович? Буде, в колокола ударить?

– Что вздумал ты, государь? – задрожал Шаховский. – Не бери на душу греха! Христом-Богом молю тебя! Винен я пред тобой, винен… День и ночь буду грех свой отмаливать.

– Молчи, собака! Знаю я ваши молитвы! С Курбским небось, с родичем своим, сговорились на противу?! Тот тоже притаил камень за пазухой! Он тебя подбивал назло, ответствуй?

– Сам я грех взял…

– Врешь, собака! Все вы единой ниткой пронизаны, как бисер!

От пушкарей Федька проворно катил бочонок. Кто-то вызвался ему помогать, и вдвоем они быстро подкатили его к Ивану. Тот недобро глянул на Федькиного помощника, свирепо двинул челюстью.

– Подсобить вызвался, – поспешил выручить то ли себя, то ли своего помощника Федька.

– Кто таков?

– Нарядного головы Еремея Пойлова соцкий Малюта Скуратов, государь.

– Харя у тебя – волчья, соцкий! Хочешь мне послужить?

– Повели, государь!

– С зельем управляться можешь? Бочку сию выпалишь?

– Повели, государь!

– Вяжи его к бочке, – кивнул Иван на Шаховского.

Малюта сгреб Шаховского, бросил на бочку, будто ворох тряпья, и стал оплетать веревкой. Федька стоял рядом, смотрел, как ловко управляется Малюта, и у него сосало под ложечкой.

– Государь, помилуй! – дернулся Шаховский. – Христом-Богом молю тебя! Государь! Государь!

Стоявший неподалеку Токмаков тихо сказал Шаховскому:

– Умри достойно, князь. Пошто вопишь, власно холоп.

– Благодать те, боярин, – всхрипел Малюта, затягивая потуже веревку, – прям в рай угодишь.

У Федьки потемнело в глазах. Он почувствовал, что вот-вот упадет. Тогда он наклонился над Шаховским и стал помогать Малюте.

– Что руки-то трясутся? – гуднул Малюта в самое ухо Федьке.

Федька отдернул руки, затравленно посмотрел на Малюту – тот с презрением, густо плюнул.

Шаховский утих, только глаза его с жадным отчаяньем смотрели в сине-желтую марь неба и губы еле видно шевелились в последней молитве.

Левкий склонился над ним, кротко, с печалью вымолвил:

– Бог ждет тя, сын мой… Почудимся, братие, человеколюбию Бога нашего.