Филэллин - Леонид Абрамович Юзефович

Фабье выбрал одну из итальянок, самую миниатюрную. Прижимистый Чекеи ангажировал девушку в тюбетейке, предупредив ее, что она будет использована строго по назначению, без предварительных вина и еды. Я не стал выбирать ни из тех, ни из других. Как врачу мне слишком хорошо известно, чем грозят подобные удовольствия, если к ним не подготовиться. Чекеи указал мне, что офицер, не переболевший гонореей, а лучше того – сифилисом, не пользуется авторитетом у солдат, но я отговорился отсутствием у меня претензий на капитанскую шапку и даже на чернильницу протопаликара.

Девушка в тюбетейке следовала за нами как тень и не издавала ни звука, зато избранница Фабье трещала без умолку. Она называла себя Зизи и говорила о себе в третьем лице: “Зизи голодна, идемте скорее”, “Зизи хочет пи-пи, идите помедленнее, она вас догонит”. Список ее противоречивых желаний разрастался, пока Фабье не велел ей замолчать.

Для чего она ему понадобилась, я не понимал. На моей памяти он лишь однажды привез к себе проститутку, но потом я сам со всеми предосторожностями посетил эту женщину, и она сказала мне, что у нашего начальника сломано копье, которое Господь даровал всем мужчинам. Помню, я подумал, что не стоило бы ему носить на груди свой медальон. Лобковые волосы входят в состав снадобий, чья загадочная власть над нашим телом и духом не имеет научного объяснения. Мой скептицизм врача с парижским дипломом остался в прошлом, война оживила во мне суеверия предков более далеких, чем отец с матерью. Я готов допустить, что при отъезде эта англичанка озаботилась тем, чтобы на время разлуки лишить возлюбленного мужской силы.

За арсеналом, чуть в стороне от главного променада, но хорошо видные с любой его точки, в полушаге один от другого лежали четверо в греческом платье. Руки у всех сложены под грудью, на груди у каждого – мятая оловянная тарелка с двумя-тремя темнеющими в них медяками. Рядом сидел старый грек и сосновой веткой отгонял мух, садившихся мертвецам на лица.

Они, видимо, были убиты при бегстве, в спину. Спереди одежда не имела следов клинка или пули. Веки у всех опущены, лишь у ближайшего одно веко задралось, виднелась полоска пустого белка под закатившимся за орбиту глазным яблоком. Челюсти подвязаны ремешками от царуг. Трупные пятна уже проступали сквозь загорелую кожу на лбу. По-крестьянски крупные кисти рук, с которых исчезли набухшие от работы вены, казались более безжизненными, чем лица. Кровь из ран давно вытекла, каменные плиты под телами чисты, сухи. Гуляющие даже не старались пройти подальше от них, разве что женщины машинально подбирали юбки. Самые чувствительные подносили к носам платки, хотя запах тления был почти не слышен. Морской ветер легко с ним справлялся.

Над нами реяли чайки. За пять лет войны они не хуже воронья научились лакомиться человечиной, и теперь гнусными криками, напоминающими скрипение заржавленных дверных петель, предостерегали серых конкуренток от намерения покуситься на их добычу. Численный перевес был на их стороне.

Подошли Цикурис и Мосцепанов. Они сказали, что на ночь этих четверых унесут под крышу, не то бакланье расклюет им лица, а днем снова положат здесь. Еще не собрано достаточно денег на отпевание и на похороны.

“Без денег попы не отпоют?” – саркастически осведомился Фабье.

“У попов жёны, дети. Жить всем надо”, – на своем ужасном французском оправдал их Мосцепанов, подмигивая мне левым глазом, словно хотел сказать не то, что говорил.

Фабье достал кошелек и распределил по тарелкам всё его содержимое. Зизи обреченно проводила глазами звякающие об олово монеты. Она уже поняла, что ей придется искать другого клиента. Мы с Мосцепановым и Чекеи внесли свою лепту, а Цикурис по примеру соплеменников сделал вид, что его это не касается. Мой народ лишен сантиментов. Как евреи, мы готовы умереть за веру и удавиться за грош.

Морейские греки по-варварски вольнолюбивы и неприхотливы, а такие, как я и мой отец, рассеянные по миру от Африки до Таганрога и Петербурга, еще и в том подобны сынам Израилевым, что или мы всю жизнь ползаем на четвереньках, чтобы крепче держаться на чужой земле, или задираем голову к небесам, чтобы вовсе ее не видеть.

Наша компания распалась. Фабье уехал обратно в лагерь, Цикурис решил навестить знакомых моряков из Одессы, Чекеи с албанкой затерялись в толпе, а мы с Мосцепановым зашли в популярную у наших солдат дешевую тратторию при столь же убогой бильярдной с истерзанным грязным сукном на колченогих столах. Три из них принадлежали Харе, возлюбленной Санта Розы, улыбкой встретившей весть о его смерти.

Фабье однажды привел меня сюда, чтобы показать эту женщину. Я ожидал увидеть гибрид Эвмениды и Шарлотты Корде, а увидел заурядную греческую мещанку, каких полно было в Таганроге. Они безвкусно сочетали похоронный цвет платьев с модными фасонами, были угрюмы в обществе, льстивы с моей матерью и крикливы в собственном семейном кругу, но первое впечатление, из которого мы сотворили себе идола, оказалось ложным. Сейчас Хара восседала на табурете с таким видом, словно глаза меня обманывают и на самом деле она орлицей парит над головами игроков, клубами табачного дыма, катящимися по сукну щербатыми шарами. Ничто не ускользало от ее хищного взгляда.

За вином Мосцепанов поделился со мной мыслями о том, как счастливо заживут греки после изгнания турок и египтян. Будущая Греция представляется ему копией России, но без русского казнокрадства, пьянства, неправедного суда и матерного сквернословия. Работящие крестьяне, честные судьи и мудрый монарх возведут ее на вершину величия и славы. Под звон колоколов, возвращенных на Святую Софию, в Афинах будет учреждена Академия, в Салониках и Навплионе – университеты. По внутреннему устройству эти учебные заведения видятся ему наподобие старой киевской бурсы, о которой он сам же мне и рассказывал, а по внешности напоминают царство Разума, каким оно изображалось на гравюрах времен молодости наших отцов – с портиками, фонтанами, статуями философов среди масличных и лавровых рощ.

Его идеал, как кривое зеркало, отразил мечты Фабье о свободной Греции, подающей пример всему человечеству. Мосцепанов стоял в начале того пути, который мой друг прошел почти до конца.

“По морям будут ходить пароходы”, – внес он завершающий штрих в свою идиллию, на этом фантазия у него иссякла.

Я предложил ему партию на бильярде, но только мы расставили шары и вооружились киями, как игроки и посетители траттории упросили Хару что-нибудь для них спеть. В других южных странах простолюдины жизнерадостны, право на печаль – привилегия высших слоев общества, но у нас даже матросы и торговцы любят песни о смерти. Не удивительно, что Хара спела сочиненную ею самой песню о Санта Розе. Когда она об этом объявила, я решил, что речь пойдет о его добровольной гибели в Наварине, но ошибся.

Вот краткое содержание этой баллады.

На утренней заре Санта Роза встает с ложа и говорит своей возлюбленной: “Прощай, я покидаю тебя!”

Она недоумевает: “Как? Почему? Разве есть в Морее девушки красивее, чем я?”

“Много есть на свете красавиц, – отвечает Санта Роза, – но мое сердце принадлежит одной”.