Озеро Радости - Виктор Мартинович

Из дальнейших расспросов осужденная понимает, что в России ее искать не будут, но из Беларуси в случае возврата не выпустят. На следующий день она идет в турфирму и фуфлыжит себе годовой шенген. «Для подачи нужна страховочка. Хотя бы символически, на тридцать дней. Какую компанию вы предпочитаете?» — спрашивает агент. Девушка молча протягивает ему полис небесного цвета, купленный в другой жизни и другой Ясей. Два года. Все страны мира. Агент долго щелкает мышью с озадаченным видом, а затем озаряется широкой улыбкой: «Да, компания “БелРосТорфСтрах” есть среди аккредитованных для подачи документов на шенген. Смешное название просто». — «А “Роснефтьстрах” не смешное? — поднимает брови клиентка. — Почему нефтью можно страховать, а торфом нет?» Ей кажется, что пренебрежение жителей нефтяной страны к торфу отдает колониализмом. Но она не развивает эту мысль.

Желание государства ограничить Ясины перемещения по миру приводит к резкому возрастанию в ней желания этих перемещений. Поехать она, впрочем, все равно никуда не может — жалко денег. Но иногда сама возможность бегства из неволи в нескольких направлениях, а не в одном доставляет острое удовольствие.

* * *

— В Советском Союзе каждый был директором, — рассуждает Аслан, быстрыми движениями большого пальца разравнивая себе помятые о Вичку брови. — Продавщица в мясном отделе была директором мясного отдела. Захочет — продаст колбасы, не захочет — не продаст. Тракторист был директором трактора. Захочет — сольет дизель, не захочет — не сольет. Доктора, учителя, даже сантехники — все вели себя как директора. Хочу — заменю батарею, не захочу — иди на хер, у меня шаркрана нет!

Есюченя горячо кивает. Ей нравится, как было в Советском Союзе. Она ведет себя, как директор своего тела. Яся думает, что в Беларуси все как было в Советском Союзе, только директор один, а тракторов много. В России все сложней: на каждый трактор по менеджеру, оперу и хану.

* * *

Вичка зовет ее с собой на день рождения к Аньке Вертолетчице. Как она выражается, оформляя приглашение, «посмотреть на карьерные перспективы». Анька была светлячком в их саду, но год назад демобилизовалась в декрет. Приглашены также Большая Мэрилин и Леночка-Миюки. Большая Мэрилин не приходит потому, что у нее депрессия.

Анька живет в большой двухкомнатной квартире на Кутузовском. В квартире сделан ремонт в стиле Caucasus fusion: высокие потолки забраны ступенчатыми карнизами с диодными лампочками, между комнатой и кухней пробита арочная колонированная ниша с виноградом в капители, у входа — нимфа в виде барельефа. Анька настолько похожа на интерьер, в который демобилизовалась, что непонятно, что было первично — ее вкус, который привел к колонированной нише и диодам в ступенчатом потолке, или, наоброт, вкус интерьера, который предопределил перманент на Анькиных бровях, вытатуированную родинку на мочке уха, а также розовый топик и тапки с заячьей опушкой. Анька демобилизовалась из имиджа крашеной блондинки примерно тогда же, когда и из клуба, судя по отросшим на двадцать сантиметров корням. Она умеет готовить эспрессо в кофе-машине, а еще у нее есть остывшая пицца, которую никто кроме Яси не хочет есть из-за мыслей о фигуре, и принесенный девушками тортик, который есть пока рано, так как не открыли шампанское.

Подруги общаются, начиная каждую фразу словами «Я тут подумала…» и «Меня так бесит, что…» Миюки в их кругу начисто лишается томности безо всякого алкоголя, обильно рассказывая о том, что «она тут подумала…», и что «ее так бесит, что…» Ясю бесит и первое, и второе вступление, но она ест холодную пиццу и молчит. Карьерные перспективы не кажутся ей заманчивыми.

По полу среди машинок, зайчат и тюленей ползает маленький Муслимчик. Время от времени он поскальзывается на крупных перламутровых бусинах, рассыпанных по ковру.

— У тебя ожерелье рассыпалось, — говорит Яся Аньке.

— Где? — вскидывает брови мама Муслимчика.

— Вот, смотри. — Яся поднимает одну из жемчужин. — Не боишься, что твой малой проглотит? Он ведь может этим жемчугом подавиться.

Молодая мамаша хохочет:

— Это не жемчуг! Это кокаин! — Она мнет жемчужину в пальцах. Внутри тонкой пленки — белый порошок.

Через час приходят еще две подруги — Ирка из салона красоты и Верочка из парикмахерской. Девушки открывают шампанское и отрезают себе по ломтику торта «Киевский». «Я тут подумала…» — время от времени начинает одна из них. Когда с шампанским покончено, Леночка Миюки собирает все бусины, Анька Вертолетчица вскрывает их и высыпает вещество из тонкой целлофановой закрутки. По-школьному пахнет мелом. Вичка Есюченя достает зеленую купюру с летящим по ней коричневым зайцем и белорусской надписью «Адзін рубель» и делает первый заход. Всосанные дорожки оставляют на гладкой поверхности стола белые следы — пачкается мел, которым щедро разбодяжено вещество, продаваемое в Москве как кокс.

— Будешь? — Вичка протягивает Ясе свернутую трубочкой купюру и разравнивает две дорожки пластиковой скидочной карточкой.

Яся разворачивает купюру и внимательно рассматривает ее. Когда-то именно так, прыгающим через 1992 год зайцем, в ее страну пришла независимость. Его контур был взят из книги «Звери и птицы нашей страны» 1957 года выпуска, что как будто предопределило преемственность атмосферы в системе, по монетарным венам которой текли эти зайцы. Возможно, скопируй тогда Гознак зайца из Британской энциклопедии, Вавилонская лотерея так и осталась бы в 1957 году.

— Я одного не пойму. Почему «зайчики»? Почему не доллары, как в «Криминальном чтиве»?

— Через доллары иней только депутаты Госдумы нюхают, — усмехается Вичка, втирая в десны остатки невсосанного вещества. Ой, нехорошо будет ее деснам от мела. — Бакс имеет рельефную фактуру, на всех этих решеточках и сеточках остается до фига материала. Поэтому среди ценителей блоу идет настоящая охота за белорусскими рублями периода объявления независимости. Они супергладкие — тогда экономили на степенях защиты. Так что давай, втяни — не тяни!

— Нет, спасибо. Я не собиралась. Купюру интересно было посмотреть. — Янина передает рубль Леночке. Та с готовностью зажимает левую ноздрю.

— Чудишь ты, мать, — удивляется Вичка.

После этого девочки разговаривают, причем беседа строится в основном вокруг того, как их бесит то, какого качества кокаин продают в Москве и по каким несусветным ценам. Верочка жалуется, что директор ее парикмахерской, тридцатилетняя старуха Шапокляк, взъелась на нее за огромные чаевые, которые ей оставляют клиенты. «Потому что я же красивая, вот и оставляют», — разводит руками мастер ножниц и расчески. «И, вы прикиньте, что она сделала! — заламывает руки Верочка. — Она перевела меня из мужского в женский зал! В женский, ну! Так мало что платят все ровняком, так теперь еще каждая вторая обстриженная мне скандалы устраивает! Мол, плохо стригу! А все потому, что какая у меня грудь — и какая у них!»

Леночка-Миюки, разомлевшая то ли от кокаина, то ли от быстрой ответки кокаина, выдает мудрым хрипловатым голосом: «Женщина учится ненавидеть в той мере, в какой разучивается очаровывать». Яся вздрагивает.