Девственницы-самоубийцы - Джеффри Евгенидис

— Ну, с меня хватит, — выдавил со смешком неудачливый утопленник. — Прощай, жестокий мир! — Он вновь попытался соскользнуть в озеро, но его остановили друзья. — Вы не поняли, — хохотал он. — Я подросток. У меня проблемы!

— Тише, — усовестил его женский голос. — Тебя могут услышать.

Сквозь тесный островок деревьев можно было различить задний фасад дома Лисбонов, но света в окнах не было, — видимо, к тому времени электричество уже отключили. Мы вернулись туда, где продолжалось веселье. Официанты разносили маленькие серебряные вазочки с зелеными шариками мороженого. На танцевальную площадку был вынесен баллон с устрашающей надписью «Слезоточивый газ»; из него струйкой вырывался безобидный дымок. Мистер О'Коннор танцевал с Элис, и все вокруг пили за ее будущее.

Мы продержались до рассвета. Выходя на улицу, в липкие объятия первого похмельного утра в своей жизни (череда сменяющих друг друга пустых белых кадров — находка, за минувшие годы затертая до дыр бездарным режиссером), мы облизывали распухшие губы, пытаясь избавиться от вкуса женских поцелуев. В некотором смысле все мы уже были женаты и разведены, и Том Фахим нашел в кармане брюк любовную записку, забытую парнем, в прошлый раз бравшим напрокат его смокинг. Вылупившаяся за ночь мошкара все еще шевелилась в листве и вокруг фонарей, тротуар чавкал у нас под ногами, словно мы шли по картофельным очисткам. Вдалеке, у дома Лисбонов, стоял фургон неотложки, с лихорадочно мигающим светом на крыше. Включить сирену не посчитали нужным.

Тем утром санитары появились на нашей улице в последний раз. Им казалось, они двигались слишком медленно, и толстяк еще пошутил, что телевизионщики работают быстрее. К этому времени они столько раз побывали в доме, что даже не постучали, а просто прошли направо (мимо ограды, которой уже не было) и далее, сперва на кухню (газ был выключен), потом в подвал (балка под потолком пуста) и, наконец, наверх. Во второй по счету спальне, в которую они заглянули, они увидели то, за чем сюда явились, — последнюю из сестер Лисбон, в наглухо застегнутом спальном мешке, с полной пачкой таблеток снотворного в желудке.

На Мэри было столько косметики, что санитарам казалось, будто над ней уже поработал визажист погребальной конторы, и это впечатление сохранялось до тех пор, пока они не разглядели, что помада на губах усопшей и тени на веках были чуть-чуть смазаны. В самом конце Мэри испортила свой макияж, видимо, случайно поцарапав лицо. На ней было черное платье и черная вуаль, что напомнило некоторым о вдовьем трауре Жаклин Кеннеди, и в этом был свой смысл: скорбная процессия спускается по парадным ступеням, два санитара выступают в качестве носильщиков в соответствующей случаю униформе, а взрывы праздничных петард, доносящиеся с озера, воскрешают в памяти торжественную строгость похоронной церемонии национального масштаба. Ни мистер, ни миссис Лисбон не вышли вслед носилкам, и это значило, что именно нам, в последний раз, выпало проводить Мэри. В последний раз мы явились на зов и стояли теперь, вытянувшись по стойке «смирно». Вине Фузилли поднял и держал в руке горящую зажигалку, как на рок-концерте. То был лучший Вечный огонь, какой мы только могли придумать.

* * *

Какое-то время мы старались обойтись общепринятым объяснением, расценивавшим внутреннюю боль сестер Лисбон как явление эпохальное, явившееся из того же источника, откуда хлынул поток и других подростковых самоубийств, и каждая смерть была частью одной общей трагедии. Мы пытались вернуться к прежней жизни, пусть девушки покоятся с миром — но дом Лисбонов был окутан неким призрачным ореолом, заставлявшим нас увидеть (стоило только взглянуть) то язык пламени, разбрасывавший искры по крыше, то чью-то тень в одном из окон второго этажа. Многим из нас часто снились сестры Лисбон, во сне они казались более реальными, чем в жизни, и мы просыпались, веря, что запах духов, принесенный ими из потустороннего мира, впитался в наши подушки. Едва ли не ежедневно мы собирались вновь и вновь, чтобы пересмотреть добытые с таким трудом свидетельства, прочитать вслух что-нибудь из дневника Сесилии (в то время особой популярностью у нас пользовалось описание Люкс, пробующей воду — не холодна ли? Она стоит на берегу, подняв ногу, похожая на фламинго). В любом случае, мы всегда заканчивали эти чтения с чувством, будто пытаемся убежать в прошлое по тропинке, ведущей в никуда, и с каждым разом все сильнее испытывали горечь разочарования.

Как нарочно в день самоубийства Мэри забастовка кладбищенских работников прекратилась, после того как 409 дней суд разбирал их жалобы. Из-за забастовки морги давно были переполнены, и тела, не дождавшиеся погребения, были отправлены прочь из штата на грузовиках-рефрижераторах или самолетами, в зависимости от материального положения почивших. На крайслеровском шоссе один из этих грузовиков попал в аварию и перевернулся. В тот день первую полосу местной газеты заняло фото, на котором похожие на серебряные слитки металлические гробы выпадали из чрева трейлера. На похороны сестер Лисбон не явился никто, за исключением мистера и миссис Лисбон; кроме них, там были лишь мистер Кэлвин Хонникутт — могильщик, едва успевший вернуться к выполнению своих обязанностей, — и отец Муди. Свободных мест не хватало, и могилы девушек располагались не бок о бок, а были раскиданы по всему кладбищу, так что всем четверым пришлось переходить от одной могилы к другой в замедленном темпе похоронной процессии. Отец Муди признался нам, что они то и дело садились в лимузин и вылезали из него обратно, и это сбило его со счета, вскоре он уже не знал точно, кого отпевает. «Мне пришлось свести надгробные речи к самым общим фразам, — рассказывал он. — В тот день на кладбище было полно народу, сплошная путаница. Хоронили всех усопших более чем за год, и там все было перекопано». Что касается мистера и миссис Лисбон, то последняя трагедия окончательно подавила их волю, и они принимали происходящее с молчаливой покорностью. Рука об руку, они вслед за священником переходили от могилы к могиле и почти не говорили меж собой. Наглотавшаяся успокоительного миссис Лисбон не сводила взгляда с небес, словно высматривая там птиц. Мистер Хонникутт сказал нам: «К тому времени я отпахал уже семнадцать часов и держался только на „Hoy-доз“.[50]В одну смену похоронил больше пятидесяти человек. Все равно, увидав ту леди, я не мог сдержать слез».

Мы видели мистера и миссис Лисбон, когда те вернулись с кладбища. Они оба с достоинством выбрались из лимузина и направились прямо к своему дому, придерживая разросшиеся по обе стороны дорожки кусты, чтобы попасть на крыльцо. Они шли, стараясь не наступать на черепки шиферной плитки. Мы же впервые за все время заметили сходство между миссис Лисбон и лицами ее дочерей, — хотя это, наверное, можно отнести на счет черной вуали, которая, как говорили, закрывала ей лицо. Сами мы этого не помним, и в нашем представлении эта романтическая деталь возникла позже, как некое преувеличение. В любом случае, в нашей памяти остался образ миссис Лисбон, оглянувшейся назад и показавшей себя, как никогда прежде: она повернулась лицом к тем из нас, кто подсматривал в окно, стоя на коленях в столовой, кто выглядывал из-за тюлевых занавесок и кто потел на чердаке у Питценбергеров, и ко всем остальным, кто высовывался из-за автомобилей на стоянках или из канавок, отмечавших первую, вторую или третью бейсбольную базу, стоял за жаровнями у себя во дворе или взлетал так высоко, как только позволяли качели, — она обернулась, она метнула свой голубой взгляд во все стороны сразу, она сверкнула глазами того же оттенка, что был у сестер Лисбон, — ледяной, и призрачный, и непостижимый, — а затем отвернулась и вслед за мужем вошла в дом.