Пятое сердце - Дэн Симмонс

За спиной раздался звук открываемого люка. Холмс отключил воображение и прыгнул. Он заскользил по скату к черному провалу, но сумел задержаться, распластавшись на черепице и цепляясь за нее пальцами и носками ботинок.

Из люка на крышу, где он только что стоял, выбирались люди.

Холмс съехал на два фута вправо. Самая высокая труба на доме Адамса, куда выходили дымоходы многочисленных каминов этой части здания, располагалась на восточном краю крыши и была футов двадцать высотой. Следя, чтобы она оставалась между ним и людьми, вылезавшими из люка, Холмс вскарабкался на крутой фронтон, вытянутый в направлении север – юг, перевалился через конек и пригнулся в тот самый миг, когда дворецкий и два лакея, подойдя к краю, направили фонари на опустевший западный скат соседней крыши. Часть высокого треугольного фасада, обращенного к Эйч-стрит, Лафайет-сквер и Белому дому, закрывала Холмса от редких ночных прохожих.

Слуги Адамса убедились, что на крыше их дома вора нет. Осторожно – временами держась за руки – они вернулись к люку и через него на чердак.

На цыпочках, лишь иногда придерживаясь пальцами за черепицу на головокружительно крутом скате, Холмс вновь выбрался на конек и двинулся по нему на север, туда, где крыша достигала своей наивысшей точки, примерно в семидесяти футах над тротуаром.

На доме Адамса было две массивные трубы – одна на западном, другая на восточном краю крыши. На доме Хэя их было шесть, разного размера.

Холмс съехал по крутому скату, пока не уперся каучуковыми подошвами в высокую тонкую трубу примерно на трети высоты крыши. Здесь он позволил себе отдохнуть минуту, переводя дух и слушая, как стучат колеса одинокого экипажа на Шестнадцатой улице.

Кто-то заводил лошадей в конюшню Адамса. Холмс не знал, где они были, пока хозяин находился в отъезде, но сейчас, в два часа ночи, конюхи и грумы размещали их по стойлам. Несколько фонарей, в том числе по меньшей мере один электрический, озаряли двор, сад, всю западную часть крыши и западную часть трубы, за которой прятался Холмс. Он взглянул на часы и тихонько вздохнул.

Это был не главный и даже не запасной план возвращения из дома Адамса в свою спальню. Однако Холмс все же предусмотрел третий план, которым теперь и воспользовался. Покуда грумы, стараясь поменьше шуметь, разводили лошадей по стойлам, он вытащил из мешка с воровскими принадлежностями толстый моток веревки.

Холмс надеялся, что верно рассчитал ее длину. В противном случае могла возникнуть неловкая ситуация. Неловкая и – учитывая высоту дома – чреватая смертью.

Наконец лошадей поставили в денники, фонари потушили, погасло и кухонное окно в доме Адамса. Дворецкий, лакеи, экономка и другие слуги, вероятно, уже спали.

Холмс быстро посветил фонарем на часы.

Было почти четыре. Холмс знал, что скоро прислуга Хэев встанет и примется за дневные труды.

Он похлопал себя по карману, убеждаясь, что фотография на месте, убрал фонарь и надел лямку мешка через голову. Веревки было две: одна короткая, другая – длинная и тяжелая. Много лет назад в Альпах Холмс освоил дюльферный спуск. Сейчас он завязал короткую веревку на трубе двойным рыбацким узлом с дополнительным простым узлом для надежности и продел длинную веревку в получившуюся петлю. Сдвоенные концы длинной веревки сыщик пропустил между ног, обнес вокруг правого бедра и перекинул за спину в правую руку. Получилось то, что его первый альпийский проводник называл дюльферзитц.

Крепко сжимая левой рукой сдвоенную веревку, пропущенную через обвязку на трубе, Холмс аккуратно спустился до края ската. Другой конец неудобного дюльферзитца болтался за спиной.

Сегодня утром – вернее, уже вчера утром, осознал он, – а затем еще раз вечером Холмс выходил в задний дворик якобы просто выкурить трубочку, а на самом деле – оценить расположение самой тонкой из шести труб. Теперь ему предстояло спуститься в свою спальню на втором этаже, полагаясь на тогдашние оценки и на то, что какой-нибудь слуга, проходя в полночь по коридору и почувствовав сквозняк, не зашел в комнату гостя и не запер ставень. Когда-нибудь рабочие будут чинить крышу и обнаружат обвязку на трубе, но сейчас это было не важно. Откинувшись назад почти горизонтально, Холмс начал спуск, пропуская сдвоенную веревку через левую руку и контролируя скорость правой. Таким образом он прошел по кирпичной стене и перепрыгнул окно третьего этажа, про которое заранее выяснил, что за ним нежилая комната.

Наконец Холмс добрался до второго этажа, проехал по веревке еще полтора фута, чтобы миновать верхнюю фрамугу и не объяснять утром, из-за чего ночью разбилось окно, толкнулся от подоконника каучуковыми подошвами, влетел в комнату и ухватился за бронзовую спинку кровати.

Первым делом он аккуратно выложил фотографию Ирэн Адлер и Лукана Адлера на ночной столик, затем вернулся к окну, за один конец втащил веревку в комнату – аккуратно, чтобы не задеть стекло, – смотал и убрал в мешок с воровскими принадлежностями. Короткая обвязка с прочными узлами осталась на крыше.

С улицы веяло ночной прохладой, приятно холодя вспотевший при спуске лоб.

Холмс снял и аккуратно сложил черную одежду взломщика, вымылся водой из таза, надел ночную рубашку и поставил будильник наручных часов на девять утра. Они с Джеймсом собирались выехать в Нью-Йорк на поезде в 10:42.

Фонарь он оставил на ночном столике и теперь, прежде чем уснуть, зажег его и в последний раз направил узкий луч на фотографию, которая в каталоге Генри Адамса была обозначена как «Олд-Свит-Спрингс, июнь 1884, Ребекка Лорн и кузен, стоящие на лугу с домом на заднем плане».

Глядя в глаза молодому человеку на снимке, Холмс мысленно задал ему вопрос: «Зачем ты убил свою мать?»

– Итак, прямиком с парохода я отправляюсь в редакцию «Сенчури», сажусь на диван читать гранки моей новой книги «Простофиля Вильсон», – говорил Клеменс, – и что обнаруживаю? Какая-то самоуверенная скотина залезла своими грязными лапами в мою пунктуацию! В мою пунктуацию, господа! Которую я тщательнейше продумал и скрупулезно отшлифовал! При виде все новых свидетельств вандализма моя ярость наконец вырвалась наружу. У меня нашлось ласковое словцо для каждого в «Сенчури», вплоть до мальчишки-рассыльного. И по мере того как я орал, мой гнев перерос в огнедышащий вулкан, а выражения… хм… их нельзя было бы повторить в воскресной школе.

– И что стало с гранками? – спросил Хоуэллс.

Клеменс опустил голову и глянул из-под кустистых бровей:

– Мне принялись втолковывать, будто дважды два умственно отсталому, что нашкодивший корректор – безупречно грамотный, выписанный прямиком из Оксфордского университета, и его решения в «Сенчури», цитирую, «священны, окончательны и неотменимы».

Хоуэллс широко улыбался. Джеймс позволил себе чуть-чуть приподнять уголки губ. Холмс сидел, склонив голову набок, и вежливо ждал продолжения.

– Так вы поговорили с этим оксфордским доном, чьи правки «священны, окончательны и неотменимы»? – спросил Хоуэллс. Очевидно, в комических выступлениях Клеменса ему отводилась роль партнера, подающего нужные реплики.