Пять невест и одна демоница - Карина Демина

Хотя, конечно, розы в здешних краях получались не те, но и ладно. Он же ж не привередливый. Еще бы жену отыскать, чтоб было кому и за домом, и за розами приглядывать.

А там…

Воображение рисовало картину за картиной, и не только у него. По остальным тоже видно, что приспокоились они, улеглась дурь молодецкая вместе с удалью. И души тишины просили.

Вот и глядели все на Антонио с тоскою.

Если выставят прочь, то… это смерть. Пусть и не сразу, но всенепременно кто-то да где-то узнает, прослышит, донесет. И тогда ждет дэра Гроббе не дом с розами, а пеньковая вдова. Или честные глубины.

– Думаешь, проверять станет? – уточнил Антонио.

Он прикрыл глаза.

И только тонкие пальцы подрагивали на струнах кифары.

– Не знаю.

– Что ж, – Антонио кривовато усмехнулся. – Будем надеяться, что нет.

«И явилась тогда пред ним дева, красоты невиданной. И принялась она соблазнять златом, серебром да посулами сладкими, обещая весь-то мир отдать во власть, лишь бы назвал её законною женою. Но не послушал благородный Ортан, но взял меч свой и снес ведьме голову».

«О деяниях благородного Ортана, великого воина и аскета»

Накануне отъезда не спалось.

Все-то ныне дома казалось иным, и было удивительно, как Мудрослава прежде не замечала. Чего? Как шепчутся девицы, поставленные в услужение? Как вьются они, слишком уж услужливы, чересчур суетливы, и мерещится за всею этой суетой желание…

Затуманить разум?

А веселье гремит, звенит и даже здесь, в покоях Мудрославы, слышна, что музыка, что крики пьяных. И это раздражает.

До головной боли.

– Подите прочь, – она отобрала щетку у девицы, которая застыла с каким-то совершенно коровьим выражением лица. Будто забыла, для чего она вовсе тут поставлена.

Разве что на окрик вздрогнула.

Повернулась.

Пошла. А вот дверь за собою не заперла. И сердце оттого екнуло, растревоженное. Но испугаться Мудрослава не успела. В дверь постучали.

– Войдите, – она запахнула полы теплого домашнего халата, подумавши, что не след принимать гостей. Но и гостям то понимать надобно.

Раз уж пришли.

Древояр.

И не один.

– Прости, доченька, – Древояр поклонился. – Но иначе не выйдет поговорить. Разом донесут.

– Я понимаю, – улыбка получилась кривоватой.

И сердце забилось всполошенно.

Он ли?

Человек, который всегда-то был рядом, близко? Заботился. Оберегал. Утешал. Никогда-то не полагал, будто бы она, Мудрослава, слаба или недостойна. И как поверить, будто бы он, такой надежный, предал?

И как поверить будет кому-то еще, если и вправду предал?

Оставаться наедине было слегка… боязно.

Древояр прикрыл дверь. И родственник его встал подле, закрывая проход. А ведь он хорош собой. Нет, не так, как Медоуст нет в нем сахарной красоты. Но высок. Статен. В плечах широк. Волос светлый. Борода коротка, стрижена аккуратно. Черты лица правильные.

Глаза ясные.

И будто бы в самое сердце глядят. И Мудрославе становится жарко. Холодно. Пальцы вдруг подрагивать начинают. И не выдержав взгляда, она отворачивается.

Мелькает мысль, что Яр ошибся.

Что… что придумал себе. Он всегда был выдумщиком знатным. Или нашептали. Конечно! Люди горазды сочинять. Вот и вложили в уши ложь.

А он и рад.

Мудрослава ущипнула себя за ногу, и наваждение схлынуло, оставив горькое послевкусие. Ей словно бы… жаль? Несомненно. Она ведь молода. И живая.

И хочет любви. Самой любить и чтобы её тоже. И…

– Как ты, девонька? – заботливо поинтересовался Древояр.

– Неплохо, – Мудрослава сумела улыбнуться, только отражение в зеркале показывало, что улыбка эта вышла донельзя растерянною, будто она и сама в сказанное не верила. – Здесь… шумно.

– Это да. Пиры. Гуляет. Молодой еще, – Древояр произнес это с легким укором. – И не понимает, сколь все серьезно. Но я не о том. Подводы собраны. Повезем и меха…

…шкурки соболиные, числом дюжина дюжин, еще чернобурки и норки, и иного зверя драгоценного. Самой Мудрославе брат дорогой шубу поднес песцовую, легкую да жаркую.

– Атласа три штуки, бархату… – Древояр принялся занудно перечислять все то, что должно было бы составить её, Мудрославы, приданое.

И вдруг обидно стало.

Первому мужу она принесла не меньше. Но куда все подевалось-то? Своячница вечно приходила жаловаться на бедность да скудность, на то, что дров уходит много, и воду слуги греют часто, не говоря уже о прочем.

– Посуда золотая и серебряная… – Древояр словно ощутил, что говорит в пустоту и замолчал. – Сама-то ты как?

– Пожалуй, что… он подарок прислал.

Драгоценности, которые ей показали, но унесли, отговорившись, что будто бы в храм их должно отправить. Отмолить. Убедиться, что нет на чудесных каменьях проклятья.

Вернут ли?

Или же одна из девиц, которые, позабывши про стыд, рядом с Яром крутятся, себе оставит? И вновь горько. А на душе тоска такая вдруг, что хоть ты волком вой.

– Видел. Изрядно. Я уж озаботился, чтобы уложили.

– Спасибо.

– Не за что, девонька, не за что. А то ведь жениху всяко приятно будет свой дар на невесте узреть.

Да, пожалуй.

Логично.

И все одно тоскливо. И слезы на глаза сами наворачиваются. Впору разрыдаться, что жизнь у нее, у Славы, этакая… неудалая.

– Еще кое-что из матушкиных каменьев, ибо не дело это, если виросская царевна хуже прочих окажется.

– Спасибо, – вымученно получилось.

– Ты не бойся, девонька, – Древояр погладил по плечу, успокаивая. – Не бойся. Чай, поглядишь, каково там, подумаешь… авось и глянется. Нет, то неволить тебя никто не станет.

– Так уж и не станет?

– Не станет, – жестче произнес Древояр. – Один-то раз уж дозволили твоему брату глупость совершить, и что толку-то? Кому с того браку хорошо стало? Только на шею дармоедов посадили. Вона, родня новообретенная, каждый месяц письма жалостливые шлет, денег просит. И главное, сколько ни отправь, а все мало.

– А отправляли?

– Само собою. На твое содержание по тысяче рублев в месяц велено было выделить.

И вот куда эти тысячи девались? Мудрославе вечно заявляли, что ничегошеньки от Вироссы не получают, что она-де живет из милости почти.