Горбачев и Ельцин. Революция, реформы и контрреволюция - Леонид Млечин

22 августа 1991 года Крючков написал Горбачеву письмо.

«Лично!

Президенту СССР

товарищу М. С. Горбачеву

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Пока числюсь в задержанных по подозрению в измене Родине, выразившейся в заговоре с целью захвата власти и осуществлении его. Завтра может быть арест и тюремное задержание и далее по логике.

Очень надеялся на обещанный Вами разговор, но он не состоялся. А сказать есть чего! Какой позор — измена Родине! Не буду сейчас писать Вам более подробное письмо, в нем ведь не скажешь, что надо. Прошу разговора краткого, но важного, поверьте.

Уважаемый Михаил Сергеевич! Надо ли нас держать в тюрьме. Одним под семьдесят, у других со здоровьем. Нужен ли такой масштабный процесс? Кстати, можно было бы подумать об иной мере пресечения. Например, строгий домашний арест. Вообще-то мне очень стыдно!

Вчера послушал часть (удалось) Вашего интервью о нас. Заслужили или нет (по совокупности), но убивает. К сожалению, заслужили!

По-прежнему с глубоким человеческим уважением.

В. Крючков»

Ошеломленный полным провалом ГКЧП и арестом Крючков признал, что ему стыдно, что он уважает Горбачева и что он заслужил те оценки, которые ему дали.

25 августа в следственном изоляторе «Матросская тишина» Крючков написал еще одно письмо Горбачеву.

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Огромное чувство стыда — тяжелого, давящего, неотступного — терзает постоянно. Позвольте объяснить Вам буквально несколько моментов.

Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас, в отчаяние. Какая все-таки жестокая штука эта политика! Будь она неладна…

Короткие сообщения о Вашем пребывании в Крыму, переживаниях за страну, Вашей выдержке (а чего это стоило Вам!) высвечивали Ваш образ. Я будто ощущал Ваш взгляд. Тяжело вспоминать об этом.

За эти боль и страдания в чисто человеческом плане прощу прощения… Понимаю реальности, в частности мое положение заключенного, и на встречу питаю весьма слабую надежду. Но прошу Вас подумать о встрече и разговоре со мной Вашего личного представителя.

С глубоким уважением и надеждами…»

Маршал Язов не так давно издал воспоминания, которые многое говорят о бывшем министре обороны великой державы.

«Горбачева на вершину власти, — пишет Язов, — привела ставропольская мафия. Но подтолкнуть “Мишку-конвертика” на самую последнюю ступеньку власти даже у мафии не хватало сил. Поэтому где-то на полпути мафия сдала Горбачева спецслужбам США».

А вот, каким его запомнил помощник советского президента Анатолий Черняев:

«Маршал, весь потный в своем мундире, сидел, согнувшись на стуле, на нижнем этаже служебного помещения в Форосе… фуражка у ног на полу. И бормотал:

— Старый дурак! Связался с этой шантрапой!

Еще бы! Это потом, после ельцинской амнистии, он строит из себя спасителя Отечества. А тогда, видно, скребло на душе: нарушил военную присягу и попрал офицерскую честь».

Во время следствия Язов вел дневник. Вот строчки из него:

«Всему конец, имею в виду собственную жизнь. Утром снял мундир маршала Советского Союза. Поделом! Так и надо. Чего добивался? Прослужив 50 лет, я не отличил от политической проститутки себя — солдата, прошедшего войну… Понял, как я был далек от народа… народ политизирован, почувствовал свободу, а мы полагали совершенно обратное. Я стал игрушкой в руках политиканов».

10 октября 1991 года «Известия» опубликовали стенограммы допросов членов ГКЧП.

— Лучше всего провалиться бы мне сквозь землю, — говорил маршал Язов, — чувствую себя бесконечно несчастным. Хотел бы попросить прощения и у Горбачевой, и у Михаила Сергеевича. Осознаю свою вину перед народом…

Следователь сказал Язову:

— Вы можете обратиться к Горбачеву.

— В ноябре исполнится пятьдесят лет моего пребывания в Вооруженных силах, а я, старый дурак, участвовал в этой авантюре, — сказал бывший министр обороны. — Сейчас я сожалею и осознаю, какой кошмар я вам приготовил. И сейчас сожалею… Хотел бы попросить вас, чтобы меня не предавали суду военного трибунала, а просто отправили на покой. Я осуждаю эту авантюру. И буду осуждать до конца жизни то, что я причинил вам, нашей стране и нашему народу…

Как бы сегодня ни оценивались события августа 1991 года, всякий, кто хорошо помнит те дни, подтвердит: провал путча воспринимался как праздник. В Москве его отмечал чуть ли не весь город. Но вот что самое интересное: встретить победу над ГКЧП вышло на улицы много больше публики, чем было в стране твердых сторонников демократии.

Сколько раз потом будут удивляться: куда делись все те, кто участвовал в митингах, демонстрациях, кто требовал перемен? Ведь это были сотни тысяч людей… А за демократическую платформу на выборах голосовало все меньше и меньше. И следовал закономерный вывод: люди быстро разочаровались в демократии.

Не точнее ли будет сказать, что среди тех, кто весело провожал в последний путь ГКЧП, демократически мыслящих было совсем немного?

Что же праздновали остальные?

Провал августовского путча — настоящая революция. Исчез ГКЧП, исчезло все — ЦК, обкомы, горкомы, райкомы!.. КГБ перестал внушать страх. И никто не пришел на помощь старой системе! Даже ее верные стражи.

На площади Дзержинского перед старым зданием КГБ шел митинг. Люди требовали снести памятник основателю ВЧК. Возникла опасность, что если толпа свалит огромный памятник, погибнут люди.

Мэр Москвы Гавриил Попов подписал распоряжение:

«В связи с тем, что руководство КГБ СССР принимало самое активное участие в подготовке и осуществлении государственного переворота 19–22 августа 1991 года и учитывая, что памятник Ф. Э. Дзержинскому является символом органов ВЧК-ГПУ-НКВД-КГБ СССР, сыгравших преступную роль в истории народов России:

1. Демонтировать памятник Ф. Э. Дзержинскому на Лубянской площади.

2. Правительству Москвы рассмотреть вопрос о судьбе других памятников, знаков и иных объектов на территории города, сооруженных или названных в честь государственных и партийных деятелей СССР и иностранных государств».

С этим документом к зданию КГБ приехал Александр Ильич Музыкантский, заместитель премьера правительства Москвы и префект Центрального округа. Руководители московского строительного комитета прислали два трактора. Два монтажника приладили стропы, и статуя пошла вверх…

Толпа разом выдохнула, вспоминал Александр Музыкантский, и разразилась восторженными возгласами.

«Когда увидели мы по телевизору, как снимают краном “бутылку” треклятого Дзержинского — как не дрогнуть сердцу зэка?! — писал Александр Исаевич Солженицын. — 21 августа я ждал, я сердцем звал — тут же мятежного толпяного разгрома Большой Лубянки! Для этого градус — был у толпы, уже подполненной простонародьем, — и без труда бы разгромили, и с какими крупными последствиями, ведь ход этой “революции” пошел бы иначе, мог привести к быстрому очищению, — но амебистые наши демократы отговорили толпу — и себе же на голову сохранили и старое КГБ…»