Кардинал Ришелье и становление Франции - Энтони Леви

Мария Медичи согласилась отправиться в Мулен, как распорядился король, но попросила, чтобы ей позволили пожить в Невере, пока город Мулен не будет очищен от свирепствовавшей там инфекции, а замок — отремонтирован. Разрешение было дано, но она осталась в Компьене. Когда 20 марта Людовик написал ей о том, что Мулен уже готов к ее приему, она нашла массу отговорок, для того чтобы отложить переезд туда, по-видимому опасаясь, что ее могут отправить обратно во Флоренцию. К маю Людовик уже успел предложить своей матери на выбор Анжер или Блуа, а до Ришелье стали доходить слухи о том, что Мария Медичи готовит побег.

Охрану ослабили, чтобы у королевы-матери не сложилось впечатления, что она узница. И вечером 18 июля Мария Медичи все-таки покинула Компьен, где получившие щедрую взятку охранники закрыли глаза на скопление пустых повозок и неубедительные объяснения по поводу столь позднего прибытия и отъезда карет. Звучали неправдоподобные утверждения о том, что одна карета отправилась за охотничьей добычей, что в другой была сбежавшая камеристка, а в третьей — багаж этой камеристки. Маскировка была в высшей степени небрежной.

Исчезновение матери спровоцировало Людовика на целую серию демонстративных подтверждений его верности Ришелье, апогеем которых стало возведение в августе фамильных владений кардинала в статус герцогства-пэрства, что превращало самого Ришелье в герцога и пэра. Совершая свой побег, королева-мать намеревалась остаться на территории Франции, в приграничном городе Ла-Капель, временное управление которым было возложено на сына маркиза де Варда, барона дю Бека. Он был другом Гастона и пообещал открыть перед ней ворота. Ришелье узнал про этот план и вернул де Варда к его постоянным обязанностям как раз вовремя, чтобы успеть сорвать попытку королевы-матери войти в Ла-Капель.

Мария Медичи, опасаясь возможного преследования, была вынуждена двигаться дальше и пересечь границу. Она прибыла в Авен, ближайший город на испанской земле, вечером 20 июля, а впоследствии отправилась в испанские Нидерланды — сначала в Моне, а затем в Брюссель. Она писала Людовику гневные письма, обвиняя Ришелье во всех мыслимых грехах, и даже привлекла Ришелье к суду перед Парижским парламентом, в основном за узурпацию власти, которая принадлежит королю, его матери и принцам крови. Король вынужден был выступить перед судом 12 августа и опровергнуть утверждения своей матери. Побег Марии Медичи, кроме прочего, лишил Луи де Марийака последней надежды избежать плахи: его помилование было частью сделки между королевой-матерью и королем. С этого момента жизнь Марии Медичи превратилась в печальную повесть об утраченных иллюзиях, бесславном угасании и нищете. Нигде ей не были готовы предоставить приют надолго — ни в Нидерландах, ни в Англии, ни в Голландии, ни в Германии. Людовик XIII урезал расходы на ее содержание и так и не позволил ей вернуться во Францию, даже когда она оказалась в стесненных финансовых обстоятельствах в Кельне; такое решение было одобрено Королевским советом в 1639 г.

Гастон тем временем распорядился строить укрепления в Орлеане, в поход на который Людовик выступил 11 марта. 26 марта в Дижоне король обвинил сторонников своего брата в оскорблении королевского величества, а 3 апреля он получил письмо от Гастона, все еще находившегося в Безансоне. Гастон также затеял судебное разбирательство против Ришелье, прекращенное распоряжением совета от 12 мая, а 31 мая он написал самое страстное из своих писем, обличающее деспотическую тиранию, которой подвергается король со стороны Ришелье. По приближении короля со своей армией Гастон сбежал — сначала в испанский Франш-Конте, а затем в Лотарингию.

Кстати, одним из следствий побега королевы-матери стало сближение парламента и короля, который на проведенном в мае заседании (lit de justice) изгнал нескольких его членов, которым, однако, после вмешательства Ришелье позволено было вернуться. Как и предвидел Ришелье, королю нужен был парламент, для того чтобы зарегистрировать декларацию, направленную против Гастона, а теперь заодно и королевы-матери, и тем самым получить возможность обвинить их сторонников в оскорблении величества и лишить Марию Медичи ее постов и доходов. Король согласился на возобновление отмененной полетты для членов парламента, снова сделав их должности наследуемыми и разрешенными к продаже. Он также воспользовался возможностью и выразил свое мнение по поводу тех членов парламента, которые «злонамеренно увеличивают мучения и нужду моего бедного народа, который значит для меня больше, чем что-либо другое».[168]

Как только королева-мать пересекла границу и оказалась на испанской земле, она перестала представлять реальную угрозу для короля, которому, с другой стороны, любой ценой необходимо было нейтрализовать Гастона, находившегося в Лотарингии. Правивший там герцог Карл IV оказывал поддержку императору. Из двух его сестер одна — Генриетта — взяла себе в любовники приятеля Гастона, Пюилорена, в то время как другая, Маргарита, влюбилась в легко увлекающегося Гастона, который хотел жениться на ней. Ришелье, естественно, был в курсе этих интриг, слухи о которых переполняли столицу Лотарингии — Нанси. Он также понимал, что Франция должна сохранить Лотарингию для себя, с одной стороны, чтобы не позволить императору использовать ее в качестве пути в Шампань, а с другой — потому что Ришелье предвидел, что у Франции может возникнуть необходимость в предоставляемом Лотарингией легком доступе в Эльзас.

Армия под командованием Людовика XIII и Ришелье в декабре 1631 г. заставила ретироваться имперский гарнизон, располагавшийся в лотарингском Мойенвике, и по договору, заключенному в Вике 6 января 1632 г., герцогу Лотарингскому пришлось на три года предоставить Франции свободу прохода через территорию Лотарингии и крепость Марсал. Когда подписывался этот договор; никто и не догадывался, что Гастон за три дня успел тайно обвенчаться с Маргаритой, прежде чем отправиться к своей матери в Брюссель. Там он сговорился с ней о том, что поведет на Францию армию, предоставленную испанцами и герцогом Лотарингским. Подробности этого заговора, а возможно, и слухи об этой женитьбе неизбежно должны были дойти до Ришелье через сеть его осведомителей. Мятежники надеялись заручиться поддержкой Анри II де Монморанси, губернатора Лангедока, чья сестра была замужем за Конде. Одна из ее служанок, как легко можно догадаться, также была информатором Ришелье. Монморанси был маршалом Франции, хотя, к его большому возмущению, ему не был пожалован титул коннетабля, который носил его отец.

В 1631 г. народные восстания, одной из причин которых были последствия неурожая, вспыхивали в Париже, Пуатье, Марселе, Орлеане и Эксе. Враждебность Лангедока объяснялась также административными реформами, которые пытался проводить Ришелье.[169] В 1630 г. Монморанси предлагал Ришелье убежище, когда казалось, что тот находился в опасности во время болезни короля в Лионе. Он не возражал против введения должности королевских сборщиков налогов — еще до того, как была достигнута компромиссная договоренность, в соответствии с которой их деятельность регламентировалась разрешительными грамотами, выданными собранием провинциальных штатов в Пезена 12 декабря 1631 г. Но его жена была племянницей Марии Медичи, и она подталкивала мужа, который и сам был другом Гастона, к участию в подготовке мятежа, задуманного Гастоном. Ришелье упрекнул Монморанси за его отношение к потенциальному изменничеству Лангедока и был удовлетворен, получив в ответ новые заверения в преданности. В конечном итоге к участию в мятеже тридцатисемилетнего Монморанси подвигла судьба Марийаков. Все также считали, что он был любовником Анны Австрийской. По преимуществу же решение Монморанси было реакцией на отношение Ришелье к грандам. Говорили, что он даже готов был предложить свои услуги протестанту Густаву Адольфу, если заговор провалится. Он был бесстрашным военачальником, самым могущественным представителем старой феодальной аристократии и последним в своем роду. С его стороны это было не проявление местнической обиды, а борьба на одной стороне с теми, кому ненавистно было прежде всего то, что король предпочел Ришелье людям, считавшим себя вправе — по своему происхождению или благодаря родству — принимать участие в управлении страной.