Мои враги - Виктория Токарева

– Сядь, – спокойно сказала Надежда, стоя к нему спиной. – Перестань бегать туда и обратно.

– Мне плохо! – проговорил Корольков, и его лицо стало отрешенным.

– Тебе надо успокоиться. Выпей!

Надежда достала из холодильника бутылку коньяку. Эти бутылки время от времени совали больные. Брать было неудобно. И не брать – тоже неудобно. Это была форма посильной благодарности за спасенную жизнь.

Корольков налил стакан и выпил, будто жаждал. Налил второй и выпил второй.

Он вливал в себя не коньяк, а наркоз, чтобы ничего не чувствовать, размыть все чувства до единого. Иначе – катастрофа, как если больной вдруг просыпается во время операции и начинает осмысленно моргать глазами.

* * *

У Оксаны грянула музыка. Корольков некоторое время видел сквозь приоткрытую дверь, как они танцуют, а вернее, замедленно качаются, как водоросли в воде. Успел подумать почему-то, что необходимое условие для современного танца – молодость. Потом все исчезло.

* * *

...Он бежал по шоссе – серому, ровному, бесконечному. Трудно было дышать, сердце стучало в горле, в висках, в кончиках пальцев. Казалось – не добежит.

Но вот знакомая будка. В будке знакомый милиционер – «куль с мукой». Верхняя пуговица на его кителе была оторвана. Так и не пришлось пришить с тех пор. Он сидел и пил чай с большим и даже на вид мягким бубликом. Корольков стал стучать в дверь так, будто за ним гнались. Куль медленно поднялся, подошел, отодвинул задвижку.

– Отведи меня в КПЗ, – попросил Корольков, задыхаясь.

– Зачем? – удивился Куль.

– Я совершил преступление.

– Какое? – Куль отер губы, освобождая лицо от крошек.

– Я предал любовь.

– Это не преступление, – успокоил Куль. – За это сейчас ничего не бывает.

– А раньше?

– Смотря когда раньше. Товарищеский суд, например. Или выговор с занесением в личное дело.

– А еще раньше?

– Еще раньше? – Куль задумался. – Дуэль.

– А с кем мне стреляться? Я один виноват.

– С собой и стреляйся.

– Дай мне пистолет.

– Не имею права. Меня привлекут.

Корольков дернул кобуру и оторвал ее от ремня, ожидая, что Куль свистнет в свой свисток и его отведут в КПЗ.

Но Куль не свистнул.

– Только не на дороге! – предупредил он. – А то транспорт пойдет...

Корольков пошел назад вдоль шоссе, вглядываясь в придорожный лес. Подумал: а куда стрелять? В висок или в сердце?

Он приставил пистолет против сердца. Нажал курок. Курок был тяжелый, как ржавый, и шел очень тяжело. Корольков надавил сильнее, притиснул дуло к груди, чтобы грохоту было меньше. Но грохота вовсе не вышло. Его только сильно толкнуло в грудь, и загорелась болевая точка. Потом огонь от точки пошел к горлу, к животу, и через мгновение вся грудь наполнилась непереносимым жжением. Хотелось разбить грудь, чтобы остудить сердце воздухом.

«Как больно умирать, – подумал Корольков. – Бедные люди...»

* * *

Прошло три года.

Корольков выздоровел после инфаркта и по-прежнему ходил пешком на работу и с работы.

Пока лежал в больнице, выяснилось, что у него никогда не было никакой язвы. Это боль от сердца давала иррадиацию в желудок.

Корольков получил место заведующего отделением. У него прибавилось административных дел, которые отвлекали его от операций. Но зато он стал получать на двадцать пять рублей больше.

Жизнь потекла по-прежнему. Вернулась необходимая и излюбленная инерционность. О Марго он сознательно не думал. Боялся: если начнет думать, сердце треснет по прежнему шву.

Корольков знал по своим больным, а сейчас уже и по себе: счастья хочется, когда цело сердце. А когда оно похоже на мину замедленного действия с часовым механизмом и каждую секунду может взорваться, когда жизни угрожает опасность, хочется жить и больше ничего. Просто жить и делать операции – плановые и экстренные.

Белки по-прежнему летали по деревьям, и их по-прежнему преследовали коты. Но Королькову казалось: все переменилось за три года. Белки облезли и постарели, как будто их погрызло время. Коты стали меланхоличнее; и такое впечатление, что у котов и белок тоже был инфаркт.

Оксана вышла замуж и развелась и снова собиралась замуж. Когда Корольков спрашивал: «Это серьезно?» – отвечала: «Пока навсегда».

* * *

В жизни Марго не произошло никаких перемен.

Корольков сказал: жди. И она ждала. Сначала каждую минуту. Потом – каждый час. Теперь – каждый день.

Когда на работе звонил телефон, она поворачивала голову и серьезно, внимательно глядела на аппарат. Подруги смеялись над ней, и она смеялась над собой вместе с ними. Но в самой глубине души – ждала. Ведь не может же человек уйти – вот так. И навсегда. Если в это поверить – жить невозможно.

Чтобы ожидание не было таким монотонным, Марго забрала Сашечку из интерната, устроила его на плавание и фигурное катание. До предела загрузила его детство, потому что детство – очень важное время в жизни и его нельзя проскочить, как скорый поезд мимо полустанка.

Зимой темнеет рано. Марго возвращалась с работы с сумками и кошелками, когда уже было темно.

Они усаживались с Сашечкой на кухне, и Марго начинала его кормить и испытывала почти тщеславие от каждого его глотка, от того, что необходимые витамины попадают в драгоценный растущий организм.

А Сашечка не ведал о тщеславии, просто жевал, и уши у него двигались, и кадык приподнимался, когда он глотал. Иногда в нем проступал совершенно незнакомый человек, и Марго со счастливым недоумением разглядывала русого русского мальчика с фараонскими замашками. А иногда он как две капли воды походил на ее детские фотографии, и тогда Марго казалось, что она сидит за столом со своим собственным детством.

Как-то в метро на переходе встретила Вовку Корсакова, того самого, что сбросил на нее утюг.

– А... это ты? – обрадовалась Марго, и ее лицо осветилось радостью от встречи.

Вовка молчал и стоял с никаким выражением.

– Не узнал? – спросила Марго.

– Почему? Узнал, – спокойно ответил Вовка. – Ты и не изменилась вовсе.

Действительно, было в ней что-то, не поддающееся времени: доверие к миру и отдельным его представителям. И несмотря на то что представители уходили по разным причинам, доверие оставалось. И делало ее похожей на себя прежнюю – ту, возле штабеля из дров, в бархатном двурогом капоре, как у шутов времен Шекспира.

– Ну да... – не поверила Марго. – Двадцать лет прошло. За двадцать лет даже климат меняется.

– Может, климат и меняется, – согласился Вовка. – А ты ничуть не изменилась. Постарела только...