Я бриллианты меряю горстями - Андрей Дышев

– Что? Доллары?

– А ты думал, рубли?

– Да ну?! – Кажется, Гера уже и сам перешел на крик. – И много?

– Конечно, я там стоял и считал!

– Было бы сало, пошел бы по банку весы искать.

– И про сало не надо!

Как-то вдруг схлынули с души все страхи и опасения. Шальная, пьяная радость теплой волной наполнила его. Гера не хотел думать о том, чьи деньги оказались в их руках. Далекий, полуреальный и совсем не опасный Лемешев на какое-то время перестал занимать его мысли. Казалось, что с Бодей они давно и крепко дружат, что они с ним – притертые и надежные компаньоны в бизнесе и вот заработали на удачной сделке кучу денег, несут их с собой в укромное место, где пересчитают и по-братски разделят, а потом закатят шумный пир, накупят чего-то очень дорогого и безумно вкусного, зальют лучшей водкой свои раскаленные нервы, ублажая себя за честный труд.

* * *

Ее уже не тошнило, но казалось, что желудок сжался в маленький комок и от страха забился куда-то под самое сердце. Она почистила зубы болгарским «Помарином» – острым и едким, как хлорка, тщательно прополоскала горло, запрокинув голову, а потом стала отмывать руки щеткой. Самое уязвимое место у человека – ногти. Под ними, как в генах, скапливается информация о том, что человек делал, что ел, где был, к чему прикасался в последнее время.

Дина яростно работала щеткой, время от времени опуская пальцы в коробку со стиральным порошком. Мелкие, невидимые глазу порезы, стали гореть огнем, и девушка морщилась и покусывала губы.

Потом она подняла с пола кроссовки и поднесла их к лампе. В глубоком протекторе застряли мелкие камешки с железнодорожной насыпи и коричневая глина. Ей стало казаться, что вся подошва выпачкана в крови Макса. «Здесь точно найдут! – подумала она. – Ничего я не отмою. Надо сжечь. Или закопать в парке».

Кроссовки были новые, но Дина без колебаний сунула их в полиэтиленовый пакет и завязала его горловину узлом. Потом наполнила стиральную машину горячей водой, высыпала туда полпачки порошка и кинула свою одежду.

«Надо успокоиться и взять себя в руки, – думала она, стоя под струями душа. – Никто меня не видел. Никто ничего не докажет. Кроссовки я отнесу вечером на собачью поляну, где мальчишки разводят костры, и сожгу их. Одежду постираю в трех водах. И алиби искать не надо. Где была ночью? Спала дома! А кто это видел? А никто, потому что все в это время спали!»

В дверь ванной постучали, и она вздрогнула. Некому было стучаться, кроме Власа, но нервы Дины были настолько напряжены, что ее пугал любой посторонний звук.

Прижав к мокрому телу полотенце, она подошла к двери.

– Чего тебе? – спросила она, стараясь придать голосу сонный и равнодушный оттенок.

– Тебя к телефону, – ответил Влас из-за двери.

– Кто? – На этот раз, кажется, голос ее дрогнул.

– Назарова.

Дина с облегчением вздохнула и стала пристраивать полотенце тюрбаном на голове. «С Назаровой покончено, – подумала она. – На ее опасные игры нет времени. Дай бог успеть взять то, что уже лежит на поверхности. Там побольше, чем три «мерса». Там на десять «мерсов». А может быть, на двадцать. Или на сорок».

– Скажи, что меня нет, – ответила она, стоя перед зеркалом и растирая крем по лицу. – Скажи, что уехала в Семипалатинск навсегда. А лучше, что умерла и ты меня вчера отвез в крематорий, а сегодня развеял мой прах с Останкинской телебашни.

Стиральная машина автоматически отключилась. Дина приподняла крышку активатора, высыпала в мутную воду оставшуюся половину порошка и снова включила мотор.

«Никто ничего не докажет», – еще раз, уже с полной уверенностью, подумала она и, накинув халат, вышла из ванной.

Влас, оказывается, все это время стоял у дверей. Отключенную телефонную трубку он держал в опущенной руке. Дина, не глядя, почувствовала его взгляд. Это был тот самый взгляд, полный боли, тоски и мужества, который несколько лет назад заставил ее сердце содрогнуться от жалости и безрассудно отдать этому человеку нежность и тепло, забыть о себе и раскрыть душу, как перед беззащитным младенцем.

Теперь сердце молчало, а душа была закопана и придавлена сверху могильной плитой. Не останавливаясь рядом с Власом, Дина прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Она легла поверх одеяла, вытащила из-под себя пульт и включила телевизор. По экрану побежали цветные пятна, сопровождающиеся звуками. Дина не понимала значения этих пятен и звуков. Перед ее глазами все еще стояло бледное, нездоровое лицо Власа, исполосованное шрамами, и глаза, полные тоски.

«Никого нельзя жалеть, – думала Дина. – Один раз выслушаешь, впустишь в душу, потом придется выдергивать щипцами».

Она вспомнила, как впервые увидела Власа в больнице МПС, куда его привезли сразу после аварии на автогонках. В реанимации он лежал две недели, затем его перевели в палату для тяжелых. Тогда Дина не увидела его лица, оно было скрыто под слоем бинтов. Только глаза и губы. Волнуясь, она села на стул рядом с его койкой. Диктофон выпал из сумочки, ударился о пол и перестал работать. Она записывала слова Власа в блокнот огрызком карандаша. Ей хотелось написать захватывающий очерк о мастере спорта, бесстрашном гонщике, но Влас почти ничего не рассказывал о машинах, о трассах, запредельных скоростях и авариях. Он говорил о том, как от него ушла жена, о деньгах, которые ему придется отдать в Германии за операцию на позвоночнике, о том, что друзья с каждым разом приходят все реже и реже, потому как у них и без того много своих проблем.

Дина слушала его и плакала. Очерка не получилось. Фризов объявил ей выговор и перевел из отдела спорта в спецкоры. Дина бегала в больницу к Власу каждый день и приносила ему крепкий бульон и мумие.

Он вышел из больницы на костылях. Кроме Дины, его встречали старший брат, тренер и ребята из команды. Они были очень жизнерадостные, веселые, постоянно хлопали Власа по плечу и зачем-то лгали про будущие спортивные успехи Власа, золотые медали и запредельные скорости. А он, бледный, слабый, худой, нервно дергал головой и до боли сжимал руку Дины.

Потом он на полгода уехал лечиться в Германию. Часть денег передал спорткомитет, какую-то часть собрала команда, остальное оплатил Влас своими гонорарами за золотые медали и трехкомнатной квартирой. Она писала ему письма, он отвечал редко и скупо, не столько рассказывая о лечении, клинике и Берлине, сколько о перспективах своей жизни. Вроде как в шутку он фантазировал, как где-нибудь в Москве будет сидеть в подземном переходе с протянутой рукой, а над его головой, на мятом куске картона, кривыми буквами будет нацарапано: «Люди добрые! Ради Христа святого! Помогите бывшему автогонщику на платную операцию». Дина рвала такие письма на мелкие кусочки, прижимала обрывки к лицу и, до боли стискивая зубы, мысленно клялась себе, что не допустит этого.

Ей хотелось чуда и благородства. Она читала и перечитывала в газетах и журналах трогательные истории о возвышенной и бескорыстной любви, когда молодые и красивые девушки отдавали свои сердца покалеченным на чеченской войне парням и как все замечательно потом получалось. Она представляла, как будет всю жизнь служить Власу – такому прекрасному и мужественному парню, как будет вывозить его в кресле-каталке на улицу, идти по парковой аллее, высоко подняв голову, а прохожие будут оглядываться и перешептываться между собой.