Мое имя Офелия - Лиза Кляйн

Мое тело снова приобретает округлость по мере того, как восстанавливается здоровье, а мой живот увеличивается больше, чем остальные части тела. Мне пока еще удается скрывать его под свободным платьем. Только я вижу растущий холмик, когда купаюсь. Только я чувствую, как шевелится ребенок, когда я читаю молитвы вместе с сестрами. «Моли о нас, Пресвятая Богородица! Да удостоимся Христовых обещаний». Я надеюсь, что эти Христовы обещания более надежны, чем обещания мужчин.

Часто во время молитв мои мысли уносятся куда-то далеко. Я ловлю себя на том, что вспоминаю доброту Гертруды, глядя на мать Эрментруду, покорность которой так не похожа на величие моей королевы. Сестра Анжелина, грубоватая, но излучающая любовь, напоминает мне дорогую Элнору. Изабель, показывающая в улыбке щель между передними зубами, даже во время молитвы, заставляет меня жалеть о том, что у меня не было такой веселой подруги в Эльсиноре. Сестра Маргерита – гордая, как Кристиана; кажется, она питает некие тайные амбиции, и это пробуждает во мне любопытство.

– Вы молитесь с все большим благочестием, как я вижу, – говорит Изабель, ошибочно приняв мою задумчивость за набожность.

– Нет, по правде говоря, я думаю о том, как этот монастырь похож на двор принца, – отвечаю я, потом поспешно прибавляю: – На то место, о котором я читала в книгах.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает она.

– Ваша настоятельница похожа на королеву, источник всех добродетелей. Все сестры напоминают ее придворных дам, они рады жить под ее благосклонным руководством. Существует иерархия, в которой слуги занимают самое низкое положение. – Я умолкаю, обдумывая это сравнение. – Но я вижу одно существенное отличие. Здесь нет мужчин, добивающихся вашей любви. Вы поклоняетесь одному Христу, а он дарит свою любовь всем одинаково. При дворе принца ни одна женщина не стала бы делить с другой своего возлюбленного, как и мужчина не стал бы делиться своей любовницей.

Изабель быстро понимает меня.

– Да, потому что если даму желает не один мужчина, это вызывает ревность и соперничество. Я тоже читала такие книги, очень давно, – говорит она, понизив голос, хотя нас никто не подслушивает. Монахини уже покинули церковь. – Но не обманывайте себя, Сент-Эмильон – не идеальное место. У нас есть свои грехи, например, – зависть, если одна из нас обладает более красивым голосом или пользуется большей благосклонностью матери-настоятельницы. Мы тоже тщеславны. Я видела, как Маргерита поднимает свои изящные руки и с восхищением смотрит на них. Однажды мать Эрментруда меня наказала за то, что я прятала под подушкой маленький кусочек кружева.

– Такая нищета решительно не понравилась бы королеве и ее дамам, – призналась я. – И все же мне это место кажется царством покоя, где ни один король-тиран вас не угнетает.

Всегда веселое лицо Изабель погрустнело.

– В Сент-Эмильоне нет короля, как вы сказали, но здесь все равно властвуют мужчины. Мать Эрментруда обязана повиноваться епископу Гарамонду, так как он – наместник Бога на земле, – объяснила она. – А этот епископ служит графу Дуруфлю, он – главный покровитель нашего монастыря и очень порядочный человек. – Она показывает мне каменное изваяние, возвышающееся в скромной церкви подобно символу гордости. – Дуруфль воздвиг его в честь самого себя, хотя не он, а его предки выделили эту землю для основания нашего монастыря около двухсот лет назад. За эту щедрость в прошлом он считает себя любимцем Господа и равным епископу! – с негодованием восклицает она. – Он подвергает большому испытанию мое милосердие!

– Как это похоже на двор короля, – размышляю я, – где могущественные лорды и советники определяют политику короля.

– По крайней мере, Дуруфль и епископ редко появляются у нас. Но граф назначил своего племянника, высокомерного и грубого юношу, нашим управляющим. Он руководит слугами и делами монастыря, хоть и не имеет способностей к такой работе. На прошлой неделе Маргерита назвала его в лицо глупцом! – Изабель смеется при этой мысли, потом закатывает глаза. – Ты теперь начинаешь понимать, почему я довольна, что я монахиня. Я могла бы стать женой подобного человека. Или, упаси Боже, такого старика, как отец Альфонс, который трясется, пока читает мессу, и почти совсем глухой. Мне приходится кричать, чтобы он меня услышал, и тогда мои сестры слышат все мои грехи! – недовольно жалуется Изабель. – Поэтому я исповедуюсь только в том, что пренебрегаю молитвами, а это грех самый распространенный среди нас.

– Твой единственный грех, Изабель, в том, что ты слишком добра к недостойным, – шепчу я, имея в виду ее доброту ко мне.

– Нет, я не такая добрая, какой вы меня считаете. Я завидую красоте Маргериты и благосклонности к ней настоятельницы. Меня доводит до кипения медлительность Анжелины, и я виню ее, когда мы должны поститься и не есть ничего, кроме черствого хлеба. Иногда я таскаю сахар из кладовки!

Я улыбаюсь, слушая о ее прегрешениях, так как им далеко до обмана, убийства и мести, от тех преступлений, в которых никто не каялся в Элсиноре.

Но Изабель берет меня за руку и серьезно произносит:

– Офелия, вы будете моим священником, так как вы умеете хранить тайны не хуже надгробий на могилах.

– Так исповедуйтесь, и я отпущу вам грехи, – говорю я, пытаясь копировать отца Альфонса, и мы обе смеемся. И все же, как ее доверие искушает меня! Мне так хочется поделиться с ней своей историей, но осторожность сковывает мой язык, а молчание делает меня еще более одинокой.

Я часто жалуюсь, что у меня нет определенного положения в Сент-Эмильоне. В Эльсиноре я понимала свою роль – я была одной из придворных дам королевы. Здесь я не служанка и не монахиня. Я не могу сидеть с монахинями в святилище церкви, но я молюсь вместе с ними. Я не могу сидеть с ними за одним столом, но ем ту же самую пищу. Подобно отлетевшему духу, который еще не упокоился, я путешествую между мирами. Я свободна, и могу покинуть территорию монастыря, если пожелаю. Вместо этого я часами сижу в библиотеке, часто погрузившись в чтение «Утешения философией» Боэция, древнего римлянина. Я также перевожу молитвы на французский язык для монахинь, которые не читают по-латыни.

Однажды мать Эрментруда видит, как я напряженно занимаюсь, и просит меня помочь обучать девушек в монастырской школе. Я соглашаюсь, потому что хочу приносить здесь пользу. Но меня охватывает жалость при виде этих маленьких девочек с грустными глазами, которых забрали у родителей и отдали Богу, чьи объятия они не смогут ощутить. Одна девочка, само олицетворение отчаяния, сжимает лицо ладонями, ее слишком короткая юбка не закрывает голые ноги выше башмаков. Я помню, как сама носила такие короткие платья, и жалею, что у меня нет чулок, чтобы ей отдать. Мне хочется обнять этого ребенка, но я боюсь ее больших, испуганных глаз. Вместо чулок я даю ей нечто пустячное и бесполезное: глагол для спряжения. Пока девочки склоняются над книгами, я достаю из кармана миниатюрный портрет моей матери, который всегда ношу с собой. Я – ее точная копия; я вижу свои волосы, щеки и нос, все это изображено на миниатюре. Я пытаюсь найти в потаенных глубинах своей памяти воспоминание о ее прикосновении.