Дочь Рейха - Луиза Фейн

Я улыбаюсь, глядя ему в глаза, и чувствую, как вместе с туманом рассеивается мое беспокойство.

– Знаешь, – говорит он, не глядя на медведей, которые продолжают бродить по клетке, – когда ты улыбаешься, то в мире нет никого красивее тебя.

Я тычу его в бок:

– Ты надо мной смеешься.

– Вовсе нет. Это чистая правда. Я давно так думаю, просто не мог набраться смелости сказать тебе об этом. Вот и решил, что, если не скажу тебе сейчас…

– Ш-ш-ш… – Я подношу палец к его губам. – Только не говори, что другого случая не будет.

– Ладно. Не буду. Но ты не можешь запретить мне еще и еще говорить тебе о том, какая ты красивая и как ты много для меня значишь. – (Я чувствую, что краснею под его напряженным взглядом.) – Да и ты сама не стесняйся, говори мне иногда, какой я бедовый парень, – продолжает он, – и как тебе хорошо в моей несравненной компании, и как тебе нравятся мои шутки. – (Я хихикаю, и мы идем дальше.) – Кстати, самое время пошутить. – Помолчав, он добавляет: – У Геринга столько наград, что они не помещаются на груди, и он пришил к мундиру стрелку с надписью: «Продолжение осмотра сзади…»

– У тебя и правда невыносимые шутки!

– Не у меня одного, – улыбается он. – Мы все так шутим. Это нас и спасает, наверное.

Вдруг Вальтер, оглянувшись, тянет меня за ствол большого дерева, которое растет на краю аллеи. Там он обеими руками обхватывает меня за талию, и мы снова целуемся, прильнув друг к другу. Чувствую, как что-то твердое набухает между нами. Просто удивительно, какую я имею над ним власть.

А если я отдамся ему, что тогда: кончится наваждение, иссякнет страсть, пройдет желание? Но мы так давно не были вместе, что я не хочу даже думать о таком. Наоборот, мне нужно, чтобы он хотел только меня, одну меня, больше всего на свете. Поцелуй кончается, но мы, не в силах разделиться, еще долго стоим, соприкасаясь лбами, так что смешивается наше дыхание.

– Скажи, ты когда-нибудь думаешь об «этом»? – шепчу я.

– Шутишь? Спроси лучше, когда я об этом не думаю. – Он притягивает меня ближе. – А ты бы хотела?

Воздух вокруг тих и недвижен. Капли воды стекают с листьев деревьев.

– Не знаю…

Но это неправда. Я знаю: я хочу этого, хочу отчаянно, больше всего на свете.

Мысль вдруг придавливает меня; она повисает над нами, огромная, как небо, всепроникающая, как туман, и легкая, как воздух. Желание невозможного: касания обнаженных тел, его руки, скользящие по моей коже, полное слияние.

Смешение крови.

– Хетти, все в порядке. Мы не должны этого делать. Нам нельзя. Мы и не будем. Я никогда не сделаю с тобой ничего против твоей воли.

И мы прекращаем этот разговор. Просто гуляем, держась за руки, и я дышу его запахом.

Я знаю, нашим встречам надо положить конец. В тот день, когда мы ходили в зоопарк, я проявила слабость. Надо было сделать это еще тогда, теперь все куда труднее. Но каждый раз, когда мне удается улизнуть из дому для встречи с тобой, я трясусь от страха, как бы нас не увидели. Во второй раз Томас меня не пощадит. А он теперь заходит за мной регулярно, раз в месяц, а то и чаще, пригласить меня в кино или на прогулку. Иногда под каким-нибудь предлогом я отказываюсь, но чаще соглашаюсь. Ради тебя. Хорошо еще, что смены у него длинные, а выходных мало. Вальтер, до чего же я боюсь, что нас опять кто-нибудь увидит. Хотя сегодня на улице была такая благодать: тепло, солнечно, деревья в цвету. Мама и папа поехали на день рождения к мэру Шульцу, а мы, воспользовавшись этим, отправились на трамвае в Ауэнвальд, лес под Лейпцигом, где могли не опасаться встретить никого из тех, кого мы знаем. Ты сказал мне, что любишь меня и хотел бы всю жизнь провести со мной вместе. Потом мы целовались. Я могу целоваться с тобой весь день, мне это никогда не надоедает. Но как же от этой сладкой горечи ноет сердце!

Я открываю платяной шкаф, приподнимаю отошедшую фанерку на днище и прячу туда дневник: здесь надежнее, чем под матрасом. Вернув фанерку на место, я прикрываю ее стопкой постельного белья и одеял. Вечер еще только начался, и мама с папой еще не вернулись: видимо, обед с шампанским по случаю дня рождения мэра затянулся.

В дневной гостиной я нахожу «Ляйпцигер» и бегло просматриваю колонку новостей. Там то же, что и во всех газетах страны: реляции о нулевой безработице в Германии и об индустриальных успехах страны.

Я просматриваю редакторскую статью и папину еженедельную колонку «Крестовый поход за моральную чистоту». Пишут об аресте «асоциальных типов», виновных в самом гнусном моральном разложении. Я вспоминаю, как папа говорил о том, что их ждет Бухенвальд, концлагерь. Это слово редко звучит в нашем доме. Люди вообще предпочитают помалкивать о лагерях, а если говорят, то шепотом, точно боятся, что, если заговорят о них вслух, то сами там и окажутся. Лагеря строят в далеких малолюдных уголках. И это прибавляет им таинственности, а заодно усиливает страх.

Папа заявляет, что жуткие слухи – это заведомая ложь, которую распространяют иностранные газ еты. Истории, якобы рассказанные бывшими узниками, которым удалось бежать, на самом деле выдумывают сами журналисты. «Враждебная пропаганда, – говорит отец, – и главная ее цель – раздуть ненависть к германскому народу». И все-таки я сомневаюсь… Вспоминаю отца Томаса, и мне становится страшно. Не может быть, чтобы в этих ужасных слухах была хотя бы доля правды. Но после наших разговоров с Вальтером я ни в чем уже не уверена.

Я швыряю газету на стол. Вдруг мне вспоминается, как пару лет назад папа водил нас с Карлом в издательство «Ляйпцигера». Он хотел, чтобы Карл ощутил магию этого места, чтобы в нем проснулось желание в один прекрасный день встать во главе всего этого. Мы наблюдали сутолоку в комнате репортеров, где постоянно звонил телефон, журналисты то и дело вбегали и выбегали, ссорились, кричали друг на друга. Папа объяснял нам, что время подготовки номера всегда ограниченно, и потому статьи и иллюстрации к ним готовятся в страшной спешке. В типографии мы видели, как работают огромные печатные прессы, как наборщики вставляют металлические буквы в рамки, и слово за словом, строчка за строчкой, страница за страницей из-под их рук выходит номер газеты. Наблюдая, как мечутся люди, как они спешат, работают в тесноте, в грязи, в духоте, в помещении, пропахшем напряжением и потом, мы спросили тогда у папы: зачем это все, если в газете просматривают только заголовки?

От наших слов папа пришел в ужас.

– Это, – с жаром сказал он нам, – самое могущественное оружие. Вот этими словами, напечатанными на простой бумаге, мы формируем нацию. Нет такой вещи, как новости сами по себе. Новости – это власть, упакованная в сообщение, преподнесенное, рассказанное и пересказанное определенным образом. Вот эта газета, – его глаза зажглись гордостью, – дает мне власть вкладывать в головы людей то, что я хочу, и так, как мне этого хочется. Разве вы не понимаете, какое превосходство над ними это дает мне, какую силу?