Роковая красавица - Анастасия Туманова

Сколько раз он представлял себе их встречу. Сколько раз уверял себя, что в сторону ее не повернется, не взглянет даже, уйдет, как только увидит… И вот – сидит и смотрит, как дурак, во все глаза! А она, проклятая… Как будто его тут нет вовсе. Сидит и разговаривает с Рыбниковым, и манит к себе Митро с гитарой, и смеется над Стешкиными глупостями, и… и как будто не было ничего.

Цыгане, смеясь и подталкивая друг друга, сгрудились возле рояля, за который важно уселся Рыбников:

– Послушайте, Настасья Яковлевна! – он рассыпал по клавишам арпеджио, взял аккорд, вполголоса запел: – «Как хо-о-очется хоть раз, последний раз поверить…» Так?

– Да нет, Никита Аркадьич. Мне по-иному слышится… – Настя облокотилась на рояль, тихо напела: – «Любовь нельзя понять, любо-овь нельзя измерить…» Выше, понимаете? Тогда за самое сердце берет.

– Любопытственный термин… – буркнул Рыбников, беря мощное фермато. – Но что-то гениальное в этом есть… Эй, Заволоцкий! Автора на сцену! Хватит краснеть, дуй сюда! Как по-твоему, будет ли сдиезированный соль-минор должным образом «забирать за сердце»? «Любо-о-о-овь нельзя понять…»

– Боже правый, да не так! – раздосадованно сказала Настя. – Митро, поди сюда! Ну, ты-то понимаешь, что я хочу? Играй!

По лицу Митро было отчетливо видно, что он понимает еще меньше Рыбникова, но готов играть что угодно – лишь бы Настя не загрустила снова. Перехватив гриф гитары, он наугад взял несколько аккордов, и, к изумлению всех присутствующих, Настя радостно воскликнула:

– Да, так! Еще! Играй еще!

Вскоре и самовар, и пряники были забыты. Молодые цыгане, усевшись возле рояля, жадно следили за схваткой Рыбникова, Митро и Насти. Мелодию для новоиспеченного романса подобрали довольно быстро, спели несколько раз под одобрительное покряхтывание присутствующих. Стешка уже сорвалась было звать Якова Васильевича на прослушивание, но Настя снова забеспокоилась:

– Нет… Опять не то что-то… Владислав Чеславыч! Господин сочинитель! Нельзя ли еще строчечку? Сюда бы припев хорошо, просто сам просится!

– Но… как же? – растерялся Заволоцкий. – Матка боска, не слишком ли будет длинно?

– А вы еще что-нибудь про глубь речную. Это самое красивое, – серьезно сказала Настя. Свечи тронули оранжевым отсветом ее лицо, заблестели в глазах. Она стояла в двух шагах от Ильи, и на какой-то миг ему даже показалось – вот-вот взглянет… Но она не обернулась. Выжидательно смотрела на смущенного студента: – Пожалуйста, Владислав Чеславыч! У меня уж и первая строчка есть! Что, если так: «Пусть эта глубь – безмолвная…»

– Пусть эта даль – туманная… – неуверенно продолжил Рыбников из-за рояля, и Настя восхищенно закивала. Вдвоем они уставились на Заволоцкого, который, нахмурившись и раскачиваясь на пятках, напряженно думал.

Цыгане боялись рта открыть и лишь завороженно следили за качанием «господина сочинителя», сопровождающимся невнятным бормотанием:

– Размер совсем другой… Меняется рифма… С женской на мужскую… Черт знает что… «Пусть эта глубь – безмолвная… Пусть эта даль – туманная…» Хорошо, черт возьми! – Он перестал качаться, обвел цыган загоревшимися глазами. – Настасья Яковлевна, а что, если так – «сегодня нитью тонкою связала нас судьба»?

– Правильно! – хором закричали Рыбников и Настя. – А дальше?

– Твои глаза бездонные… – подсказал, усмехнувшись, Митро.

– Твои стихи бездарные… – буркнул в рифму Рыбников, но на шутника гневно обрушились всей компанией, и он, замахав руками, завопил: – Отстаньте, вражьи дети! Дальше вам любой раёшник сложит! Твои глаза бездонные – и губы твои алые! И руки твои белые! И грудь твоя безмерная… прощенья просим у дам-с… Ну же, Заволоцкий! Кто из нас, в конце концов, пиит?

«Пиит» наконец добился внимания, перекричав поднявшийся в комнате хохот. Он заявил, что если некоторые варвары и неучи закроют рот, то он прочтет почти сложившийся в голове вариант припева.

Настя отчаянно замахала руками на цыган, и стало тихо. Заволоцкий, запинаясь, прочел:

Пусть эта глубь – безмолвная,

Пусть эта даль – туманная,

Сегодня нитью тонкою связала нас судьба!

Твои глаза бездонные, слова твои обманные

И эти песни звонкие…

Заволоцкий запнулся, виновато пожал плечами. Цыгане все как один подались к нему, чувствуя – рождается что-то небывалое. Настя сжала ладони, как на молитве. Рыбников сморщился, словно от сильнейшей боли, застонал:

– Ну давай же, Владька! Давай, сукин сын! Сущий пустяк остался! «Твои глаза бездонные, слова твои обманные и эти песни звонкие…»

– Свели меня с ума… – вдруг раздалось с пола.

Тишина. Чье-то тихое «ах…».

– Не подойдет так? – хрипло спросил Илья.

Вокруг молчали. Илья видел два десятка ошеломленных взглядов, буравящих его. Еще месяц назад он сквозь землю бы провалился от такого внимания к своей персоне. А сейчас видел лишь черные, лихорадочно блестящие глаза Насти. Впервые за вечер она повернулась к нему.

– Ура! Браво! – грянул Рыбников. – Недурно пущено! Илья, да ты, оказывается, тоже поэт!

– «Судьба – с ума»… Довольно слабая рифма, – нахмурился Заволоцкий, но профессиональная критика утонула в радостном гаме.

Вся компания кинулась к роялю, но Митро с грохотом захлопнул крышку и, перекрыв своим басом взрыв возмущенных голосов, заорал, что романс должен пойти только под гитару, а петь должен только Илья.

– Настька! Ну скажи ты им, скажи сама! Кто лучше Смоляко споет?

– Никто, – хрипло сказала Настя, глядя в темное окно. – Илья… окажи милость.

За мерзлыми стеклами летел снег. Красные язычки свечей дрожали, отражаясь на крышке рояля. Где-то в глубине дома мерно тикали часы. Перебивая их, чуть слышно всхлипывала гитара Митро. Негромко, вполсилы звучал голос Ильи:

Не нужно ничего – ни слов, ни сожалений,

Былого никогда нам больше не вернуть,

Но хочется хоть раз, на несколько мгновений

В речную глубину без страха заглянуть.

Пусть эта глубь – безмолвная,

Пусть эта даль – туманная,

Сегодня нитью тонкою связала нас судьба.

Твои глаза бездонные, слова твои обманные

И эти песни звонкие свели меня сума…

Если бы это пение услышал Яков Васильев, Илья вылетел бы из хора в тот же день. Не хватало дыхания, голос срывался, пересохшие губы дрожали. Он пел, глядя поверх голов цыган в синее, покрытое ледяной росписью окно, словно со стороны слыша собственный голос. Впервые за полгода, проведенные в хоре, он видел, ясно видел то, о чем пел. Стояла перед глазами черная речная гладь, подернутая седым туманом, мутным пятном светился огонь на дальнем берегу. Даже холодную прибрежную сырость Илья ощущал всей кожей, и молчание воды, и лунный обманчивый свет, и бездонную, стылую глубину реки. И стояло перед глазами бледное лицо с двумя черными ямами глаз. Настя… Настя… Настя… Почему, за что? Что он сделал, чем обидел ее? За что…