К другому берегу - Евгения Перова

– Простите, батюшка, не хотелось бы вас огорчать. Нет, не могу я в бородатого Бога, на облаке сидящего, верить.

Он улыбнулся:

– Ну, в такого-то Бога даже я не верю. В Бога не верите, а молились?

– Да я и слов молитвы не знаю!

– А молитва не в словах, а в душе. А во что же вы верите, могу я спросить? Ведь во что-то вы верите?

– В любовь! – ответила Марина, не задумываясь, и сама удивилась.

– В любовь? Это хорошо. Возлюби ближнего своего…

– Как самого себя. Это я знаю.

– Знаете. Хорошо.

– Но это… трудно.

– Трудно, да.

Марина уже заметила, что он каждый раз повторяет ее последнее слово, и опять удивилась сама себе, что стоит и разговаривает с ним, и даже… И даже перестала придерживать ту дверь, что он пытался открыть.

– Легко любить тех, кого мы любим. А как полюбить тех, кого мы не любим?

– Я понимаю! Слово одно, а…

– Смысл разный. Как полюбить того, кто нас любит, а нам ненавистен? Старец Амвросий Оптинский так говорил: «Если нет любви – твори дела любви».

Марина смотрела на него, широко раскрыв глаза: он же… он с ней про Вадима говорит! Про Дымарика!

– Христос так проповедовал: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. И если возможно полюбить ненавидящего тебя, что же мешает полюбить любящего тебя?

«Но я же… я жалела Вадима. Иногда», – подумала она, и отец Арсений тут же ответил:

– Жалость? Жалость, сострадание. Да, да. Сила сострадания очень сильна в вас. Но жалость и сострадание без любви… без любви истинной… не всегда во благо.

– Почему?

Марина уже забыла обо всех своих попытках «придержать дверь», и с каждым его словом открывалась все больше и больше. Он словно думал вместе с ней, словно куда-то вел ее за руку… «Кладовочку разбирать! – вспомнила Марина, – Так вот о чем сон-то!»

– Давайте представим ближнего своего, отягощенного пагубной страстью… влечением… к некоей отраве… дающей ему иллюзорное счастье, но иссушающей душу и тело.

Марина почувствовала, как вся кровь бросилась ей в лицо и опустила голову.

– Как поступим мы с ним? Отвернем ли от него лицо свое? В конце концов, каждый сам за себя перед Богом ответственен. Что ж, если нет у нас ни сил, ни способов ему помочь, может, так и поступим. А если есть? Дадим ли мы ему этой отравы, чтобы не видеть, как он мучается? Чтобы утешить его в страданиях, хотя и знаем, что они возобновятся с удвоенной силой? Или со всей силой любви нашей постараемся отвратить его с пагубного пути? Стать лекарем ему? Душу его исцелить?

Марина посмотрела прямо в глаза отцу Арсению:

– Но разве… может… болезнь… стать исцелением? Отрава – лекарством?

– Невозможное человекам возможно Богу.

– Значит… значит я виновата? И нет мне прощения? Но я же… я так сожалела! Я… жить не могла!

– Прощение всегда возможно. Божья любовь подобна дождю, падающему и на пшеницу, и на плевелы, или солнцу, согревающему и праведников, и нечестивых. Это не значит, что Бог не делает различия между праведниками и нечестивыми, но пока человек жив, есть возможность для покаяния и обращения. Вы раскаялись, я это вижу. Раскаялись – значит прощены. Господь вас прощает, так оставьте гордыню – простите и вы себя. Оставьте прошлое – прошлому. Идите вперед. Вы – на правильном пути, верьте себе. Вы верите в любовь? Так Бог и есть любовь. И вы полны любви – так несите ее в мир! Дарите! А иначе – зачем вам дано так много?

Марина смотрела на него со слезами на глазах.

– Спасибо вам.

– Святой апостол Павел писал: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, – священник взглянул прямо в глаза Марине, – и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы…»[5] Понимаете?

– Да…

– Я буду молиться за вас. Как ваше имя? Марина?

– А можно вам за некрещеных молиться?

– Я помолюсь. Идите с миром. Храни вас Господь!

– Спасибо.

Отец Арсений перекрестил ее и долго смотрел вслед. А Марина шла и думала: «Помолюсь, сказал!» Правда, помолюсь – сам, от себя, это она поняла. Не как священник, просто как христианин. Поговорить бы с ним подольше! Что он сказал – много дано? Она опять вспомнила сон, и подумала: «А крыночка-то открылась! Крыночка, полная света любви. И не крыночка это вовсе!» На душе у нее было удивительно легко – груз вины, что она тащила на себе все это время, пропал. Нести любовь в мир? Как просто, почему она раньше не понимала! Но как это трудно…

Явился мрачный Лёшка – видно, тяжело далось. Молчал, отводил глаза. Ему было так погано на душе! Ноги к Тамаре не несли: знал, что виноват. Почти год они встречались, всю зиму у нее прожил, а уехал и пропал, слова не сказав. Нет, письмо-то он ей сразу написал: так и так, мол, прости! – но ответа не получил. Все прошло лучше, чем он ожидал, – Тамара женщина сильная, да и не особенно она на него рассчитывала, честно-то говоря: так, развлеклись, и спасибо. А сейчас прощались – поцелуемся, говорит. Ну, давай. Думал так, в щечку обойтись, но она с чувством, всерьез поцеловала его сладкими губами, пахнущими малиной – чай пила, когда пришел. А потом сказала, играя глазами:

– Может, погорячей простимся? А то как-то постно.

Лёшка выскочил, как ошпаренный, ненавидя себя, свое тело, мужское свое естество, так некстати вдруг взыгравшее. С размаху саданул кулаком по столбу у калитки, разбив до крови костяшки пальцев, и еще больше озверел. Шел и матерился: «Бабы, черт бы вас побрал! Физиология, провались она!» И даже не надеялся скрыть все это от Марины – знал, все увидит. Вот тоже еще, провидица. Нет бы была как все, а то дар у нее! Одни мучения от этого дара.

Ворчал и шел, ссутулившись, как провинившийся школьник. Конечно, Марина сразу увидела: «Руку разбил, ты подумай! Что ж он там делал-то, дрался?! Горе ты мое!» Сунулась было помочь, но он так и взвился:

– Что ты вечно лезешь! Я не маленький! Отстань! – И ушел вперед.

Марина вздохнула: «И правда, чего я лезу! Пусть сам, как хочет». И только на катере, когда уже подплывали к Афанасьеву, Леший, взявшись за поручень, осознал – ничего нет на руке: ни ссадины, ни красноты, ни синяка, ничего! Ах ты, черт – и покосился на Марину. Она посмотрела ясным взором, и он приободрился – не обиделась! Повеселел, чмокнул в висок: