Точка Омега - Евгений Шкловский

Именно так, наверно, выглядели античные атлеты, а может, и боги, когда принимали человеческий облик. Спокойные и вместе с тем быстрые. Ловкие. Решительные.

Диоскуры – так мысленно (вместе с главным героем) назовем их.

Бобби (главный герой) удивлялся, как младший Степан разговаривает с подружкой, а может, и женой, по телефону. «Любимая, – говорил он, – почему ты не сказала вчера, что сегодня у нас вечером встреча с твоими родителями? Я же не могу все время стрелять с бедра, надо же заранее предупреждать, у меня же могли быть другие планы. Нет, все в порядке, конечно, я буду, но, любимая, давай договоримся на будущее…»

Получалось убедительно, подружка, судя по всему, не обижалась, ведь во всей этой речи слово «любимая» звучало чаще всего. А «стрелять с бедра» Бобби и вообще прежде не приходилось слышать. Если бы он не знал, что по профессии оба Диоскура – хирурги, то наверняка бы подумал, что они как-то связаны с военным делом, тем более что и выправка у них соответственная, кавалергардская, можно сказать.

Неизвестно что там со стрельбой, но с профессией они точно угадали – если уж не военными, то именно хирургами им и следовало быть. Сильные надежные руки – самое верное приложение к скальпелю. К такому доктору испытываешь доверие, настолько физически он соответствует своему назначению.

А Бобби, если честно, волновался: все-таки чужая страна, неизвестно какая медицина и вообще… И лишь увидев Степана, пожав протянутую для приветствия большую сильную ладонь, в которую и его не такая уж мелкая скользнула, как рыбка в затон, почему-то сразу успокоился.

Впрочем, операция уже была сделана, все самое страшное позади, он поправлялся и ждал с часу на час выписки. Но Степан время от времени заходил его проведать и вообще был очень внимателен.

Немного о Бобби. Англичанин, иными словами иностранец, почти инопланетянин, потому что каждый, кто приезжает учиться или работать в Россию, все равно что инопланетянин, зрачки расширены и в них столько же удивления, сколько и зачарованности, наивной и честной.

Бобби двадцать один, в Россию его занесло почти случайно, поскольку в родном Дареме у него наметились серьезные проблемы из-за муравки (русское ласкательное словечко, в тот момент Бобби еще неведомое), к которой он пристрастился еще во время учебы в колледже.

Реальность скучна и сера, все пропитано буржуазностью, лицемерием, культом золотого тельца и всякой унылой приземленной дребеденью, называемой гигиеной, моралью, еще всякими безвкусными словами, муравка же помогала расправить крылья, узреть мир в других красках, короче, подняться в вышину, в зависимости, понятно, от количества и качества.

Очень высоко подниматься было страшновато, и Бобби, случалось, сам себя обвинял за это в буржуазности и конформизме, так что улеты всякий раз превращались в эксперимент над собой, как у спортсмена-прыгуна в высоту – планка все выше и выше, возьмет или не возьмет? Последний эксперимент настолько удался, что ему надо было срочно менять место жительства, иначе все могло кончиться плачевно: буржуазность не дремала и отреагировала мгновенно, заведя на него досье как на плохого мальчика (bad boy).

И тут кто-то из сведущих знакомых посоветовал податься в Россию, где сейчас как раз перманентная революция, где все хотят учиться английскому, тьюторов не хватает и деньги можно грести лопатой не особенно напрягаясь. Да и развлечений в Москве столько, сколько ни в одном другом городе, сплошной карнавал. С муравкой там тоже проще, поскольку Азия, откуда ее доставляют, не так уж далеко. И вообще именно в этой оч-ч-чень большой и загадочной стране с многочисленными красотками нынче интересней всего. Пусть это даже не так экзотично, как Индия или Китай, не так экологично, как Голландия, но зато и не так тривиально, да и к европейцам относятся с пиететом.

Идея показалась забавной, Бобби, не долго думая, покидал самое необходимое в большой чемодан на колесиках, без проблем получил визу, с облегчением махнул рукой буржуазным папе с мамой и с англо-русским разговорником подался в неведомые края.

Москва, к некоторому его разочарованию, оказалась вполне европейским городом… ну почти европейским. Мест для развлечений действительно полно, девочек невпроворот, особенно после того, как он устроился преподавателем на курсы английского: студентки как на подбор, а он как нейтив, к тому же и сам по себе ничего – высокий, гладкий, с кокетливым маслянистым ирокезом на голове – пользовался успехом. Девочки милые, хотя многие наивно рассчитывали на что-то, приходилось объяснять то на хорошем английском, то на дурном русском про свою матримониальную неготовность или просто молча менять композицию.

На курсах ему помогли снять неплохую однушку неподалеку от работы, посоветовали приличный фитнес-клуб с бассейном, в общем, жизнь налаживалась и обещала всяческие радости. С муравкой, однако, было напряжно – даже не в плане доставания, с этим проблем не было, а из-за сомнительного качества. Дважды он траванулся так, что чудом избежал больницы, и с тех пор осторожничал, пытался раздобывать из проверенных источников.

Что касается буржуазности, то в Москве ее было предостаточно, не меньше, а может, даже и больше, чем в родном, скромном Дареме. Вот только была она какая-то другая, более дикая, что ли, неопрятная, попахивающая блатняком. Она не только не пряталась за добропорядочностью, а напротив, выставляла себя в самом неприглядном, разнузданном виде и тем самым себя отрицала. Чего под ней не чувствовалось, так это почвы, традиции, истории. Эпатировать ее и тем более бороться с ней было бесполезно, поскольку не с чем было бороться: она была как призрак. Но что самое неприятное, в самом себе Бобби ее здесь чувствовал намного острей, чем в родных пенатах, хотя и пытался ее изживать.

Ночные тусовки в клубах, тяжелые серые утра, смена партнерш – все это изматывало и не приносило того удовлетворения, которое бы оправдывало труды. Все было как-то бесформенно, бестолково, хаотично, мутно, как в голове после муравки и русской водки. Курсы через полгода пришлось оставить, поскольку он часто опаздывал и бывал не в форме, а там этого не одобряли, там буржуазно дорожили репутацией.

Впрочем, он быстро набрал частных уроков, на жизнь хватало, ученицы (в основном) становились подружками, приходили, оставались, уходили, устраивали скандалы, возвращались, снова уходили… Дважды он переселялся к ним, оставляя арендованную квартирку за собой, и всякий раз ретировался обратно, в свою берлогу, к которой уже привык и где чувствовал себя дома, не забывая, разумеется, что это всего лишь временное пристанище. И хорошо, что временное, поскольку именно собственное жилье, комфорт, надежность и стабильность – соблазн, искус, неизбежно влекущие за собой буржуазные заморочки.

Впрочем, в Москве, ведя довольно богемную жизнь, он периодически забывал о своем протесте. Здесь было что-то другое, он даже не смог бы дать этому определение. Просто некоторая длительность, прохождение дней, протекание будней, ватность бытия. Лишь муравка, употребляемая, впрочем, весьма дозированно, малость расцвечивала существование, придавая всему забавность и некую сомнительность.