Англия и англичане - Джордж Оруэлл

Это, конечно, не значит, что автобиографию Дали или его картины надо запретить. За исключением похабных открыток, продававшихся в средиземноморских портовых городах, вообще запрещать что бы то ни было – политика сомнительная, а от фантазий Дали может быть та польза, что они проливают свет на упадок капиталистической цивилизации. Но в чем он явно нуждается – это в диагнозе. Вопрос не столько в том, что он такое, сколько в том, почему он такой. Не вызывает сомнений, что это больной ум, вероятно, не очень изменившийся в результате якобы обращения, ибо искренне кающиеся или выздоровевшие психически не хвастают публично былыми грехами. Он – симптом мировой болезни. Важно не обличать его как хама, который заслуживает порки, не защищать как гения, которому все позволено, а выяснить, почему он обнаруживает именно такой набор отклонений.

Ответ, вероятно, содержится в его живописи, а я недостаточно сведущ, чтобы ее анализировать. Но готов указать на один ключ, который может приблизить к разгадке. Это старомодная, витиеватая эдвардианская[81] графическая манера, к которой Дали возвращается всякий раз, когда отходит от сюрреализма. Некоторые рисунки Дали напоминают Дюрера, в одном угадывается влияние Бердслея, еще в одном он как будто заимствует у Блейка. Но чаще всего встречаешься с эдвардианской манерой. Когда я впервые открыл книгу и просматривал бесчисленные иллюстрации на полях, меня не оставляло ощущение какого-то сходства, только я не мог определить – с чем. Я задержался на орнаментальном подсвечнике в начале Части I. Он напомнил мне безвкусное роскошное издание Анатоля Франса (в переводе), выпущенное, наверное, около 1914 года. Там в этом стиле были выполнены орнаментальные заставки и концовки глав. На одном конце подсвечника у Дали – изогнутое рыбообразное существо смутно знакомого вида (за основу взят, вероятно, дельфин), на другом – горящая свеча. Эта свеча, кочующая из картины в картину, – наша очень старая приятельница. Вы найдете ее с теми же живописными потеками воска по бокам на электрических лжесвечах, которые так популярны в загородных псевдотюдоровских гостиницах. Эта свеча и нижнее украшение мгновенно воспринимаются как выражение глубокой сентиментальности. Наверное, чтобы уравновесить ее, Дали щедро обрызгал лист тушью, но тщетно. Такое же впечатление возникает то и дело. Одна из композиций сгодилась бы, пожалуй, для «Питера Пэна»[82]. Женщина на одной из картин, хотя череп у нее вытянут до пропорций колбасы, – типичная ведьма из детских книжек. Лошадь и единорог могли бы стать иллюстрациями к Джеймсу Бранчу Кэйбеллу[83]. Такое же впечатление производят рисунки несколько женоподобных юношей. Слащавость высовывается отовсюду. Убрать черепа, муравьев, омаров, телефоны и прочую параферналию, и то и дело вы возвращаетесь в мир Барри, Рэкама[84], Дансейни[85] и «Где кончается радуга»[86].

Любопытно, что кое-какие из скверных проделок в автобиографии созвучны тому же периоду. Когда я читал пассаж, процитированный в начале статьи, – о том, как он пнул младшую сестру, – в голове у меня забрезжило какое-то воспоминание. Что это? Ну, конечно! «Страшные стишки для свирепых семеек» Гарри Грэма. Они были очень популярны году в 12-м, и один:

вышел прямо из сюжета Дали. Дали, конечно, знает о своих эдвардианских склонностях и зарабатывает на этом капитал при помощи, условно говоря, стилизации. Он признается в особой любви к 1900 году, утверждая, что каждый декоративный предмет 1900 года полон тайны, поэзии, эротики, безумия, извращенности и т. д. Стилизация, однако, предполагает подлинную любовь к предмету подражания. При этом если не всегда, то довольно часто интеллектуальной склонности сопутствует иррациональная, даже ребяческая тяга к тому же самому. Скульптор, например, занят поверхностями и кривыми, но, кроме того, получает удовольствие от самой возни с глиной или камнем. Механику приятны прикосновение к инструменту, звук динамо, запах масла. Психиатр сам обычно склонен к той или иной сексуальной аномалии. Дарвин стал биологом отчасти потому, что жил в деревне и любил животных. И вполне возможно, что как будто бы нездоровый культ всего эдвардианского у Дали (например, «открытие» станций метро, построенных в 1900-х годах) – лишь симптом более глубокой и менее осознанной привязанности. Бесчисленные, прекрасно исполненные копии иллюстраций из учебников, разбросанные по полям, с серьезными названиями le rossignol, unе montre[87] и т. д., может быть, задуманы отчасти как шутка. Мальчик в бриджах, играющий в дьяболо на одной из картин, – типичный рисунок той эпохи. Но возможно, Дали поместил их в книгу потому, что у него есть потребность так рисовать, потому что он на самом деле принадлежит этой эпохе и этому стилю.

Если так, то его отклонения в какой-то мере объяснимы. Возможно, это способ убедить самого себя, что он – не заурядность. Две черты, которыми Дали обладает безусловно, – талант графика и животный эгоизм. «В семь лет, – говорит он в первом абзаце книги, – я хотел стать Наполеоном. И с тех пор мои амбиции постоянно росли». Сказано с намерением поразить, но по существу это, без сомнения, правда. Такие чувства отнюдь не редкость. «Я знал, что я гений, – сказал мне как-то один человек, – задолго до того, как выяснил, в чем именно буду гением». А предположите, что у вас нет ничего, кроме эгоизма и таланта, который не идет выше локтя; предположите, что настоящее ваше призвание – подробный, академический рисунок и предназначено вам быть иллюстратором учебников. Как тут стать Наполеоном?

Один путь есть всегда: через зловредность. Всегда делать то, что шокирует и ранит людей. В пять лет столкнуть мальчика с моста, отхлестать старого доктора метелкой по лицу и разбить ему очки – или, по крайней мере, помечтать об этом. Двадцатью годами позже вырезать ножницами глаза у дохлого осла. Так ты всегда будешь чувствовать себя оригиналом. К тому же это окупается! И совсем не так опасно, как уголовное преступление. Даже если сделать скидку на возможные цензурные изъятия в автобиографии Дали, ясно, что доставалось ему за эти выходки гораздо меньше, чем досталось бы в прошлые времена. Он вырос в развращенном мире 1920-х годов, когда изломанность царила повсюду и все европейские столицы кишели аристократами и рантье, забросившими спорт и политику и принявшимися покровительствовать искусствам. Вы швыряли им дохлых ослов, и они вам швыряли деньги. Патологический страх перед кузнечиками – несколько десятилетий назад над ним просто смеялись бы, – сделался интересным «комплексом», и на нем можно было заработать. А рухнет этот мир под натиском немецкой армии – тебя ждет Америка. И всё это можно приправить религиозным обращением, перебравшись одним прыжком, без тени раскаяния, из модных салонов Парижа на лоно Авраамово.