Лермонтов - Алла Марченко

Эпизод первый. Общий план: «День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерне…».

Эпизод второй. Средний план: «Монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто это была их главная должность».

Эпизод третий (внутри храма). Крупный план: «Под дымной пеленою ладана трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным».

Эпизод четвертый (внутри храма). Средний план: «Богомольцы теснились вокруг сырых столбов, и глухой торжественный шорох толпы, повторяемый сводами, показывал, что служба еще не началась».

Лермонтов, как можно заметить и по приведенным цитатам, по-разному не только освещает, но и озвучивает каждый из эпизодов. Кровавому пиру в двадцать третьей главе сопутствовали, как мы помним, казачий народный хор и невидимый оркестр. Сложно и тонко озвучено и самое начало романа. Первый эпизод сопровождается колокольным звоном; во втором еле слышан шорох черных одеяний, обметающих пыль с каменных плит; в четвертом тишину ожидания службы нарушает лишь шорох толпы, но так как акустика здесь прекрасная, то даже шорох, производимый проникшими внутрь храма богомольцами, кажется «торжественным».

Ничего подобного в русской (да и не только русской) прозе XIX века мы не встречаем. И все-таки Лермонтов был не первым, кто попытался использовать в словесном искусстве эффект волшебного фонаря (кинематографа до кинематографа). В XVIII столетии волшебным фонарем называли «оптическую машину», изображающую на полотне различные «виды». В начале века следующего проекторное устройство, предтеча фильмоскопа, а значит, и кинопроектора, было усовершенствовано, в результате чего стала возможна публичная демонстрация раскрашенных гравюр и диапозитивов. Оптические зрелища вошли в моду. Стоила оптическая машина дорого. Елизавете Алексеевне такая игрушка была не по средствам, а вот у Державина волшебный фонарь был. Гаврила Романович рассматривал в него «картинные места своих усадьб», разбросанных по многим губерниям, и даже описал увлекательное сие занятие в знаменитом стихотворении «Евгению. Жизнь Званская». Вот только вряд ли Лермонтов обратил на «Жизнь Званскую» внимание. Следов пристального чтения произведений Державина в его поэзии мы не находим. Зато оптические зрелища наверняка видел. В годы его отрочества и первой юности без них не обходилось ни одно московское «гулянье».

В «Вадиме» проявилось и еще одно свойство деятельного лермонтовского ума: он «схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения».[31] На всеобщее недоумение «обывателей», вызванное долгим терпением военных поселенцев и видимой немотивированностью мятежного взрыва, Лермонтов ответил так:

«Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею – и тогда горе побежденным!» и далее:

«В XVIII столетии дворянство, потеряв уже прежнюю неограниченную власть и способы ее поддерживать, не умело переменить поведения».

Короче, уроки, преподанные отпущенному на вакации студенту нравственно-политического отделения Университетом Жизни, были столь серьезны, а его собственные мыслительные усилия, направленные на творческое постижение этих уроков, столь значительны, что императорский университет с его догматической, не имеющей ничего общего с жизнью «наукой» утратил в глазах Лермонтова всякий смысл.

Втом, что его расчет оказался ложным, что ни политика, ни юриспруденция в том виде, в каком ее преподносили господа Маловы, не нужны ему, что отсиживание положенных лекционных часов и зубрежка юридических терминов – пустая трата времени, Лермонтов убедился уже и на первом курсе. Но тогда еще действовала инерция – навыки прилежания, воспитанные Благородным пансионом.

За лето 1831 года он так быстро и внезапно повзрослел, что, видимо, без особого труда освободился от полудетского самолюбивого желания: всегда и всюду быть в первых учениках, дабы порадовать близких отличными успехами и отменным прилежанием. К тому же и в его личной жизни, в которой так долго не случалось ничего действительно значительного, произошли два события.

1 октября 1831 года в своем сельце Кропотово скончался Ю.П.Лермонтов. Умер, не успев проститься с сыном. Михаил Юрьевич едва успел на похороны.

При жизни отца вопрос о вине вставал лишь по отношению к отцу. Не стало его, и сын понял, что не только отец виновен перед ним, но и он – перед отцом. Пришел его черед молить о прощении и даже оправдываться:

Разлуку с тем, кто «дал ему жизнь», Лермонтов всегда переносил болезненно, хотя старался не показывать этого. Ведь еще с отроческих лет его девизом стало: «Страдать без всяких признаков страданья». Но, видимо, лишь после 1 октября 1831 года он смог посмотреть на семейную драму не со своей, а с отцовской стороны. С этой точки зрения отказ от сына ради блага сына выглядел не расчетом разума, а подвигом самопожертвования. Высшим проявлением человеческого духа.

Вторым событием переломного 1831 года была любовь. Влюблялся Лермонтов и раньше. В Катеньку Сушкову. В Натали Иванову. Но то, что произошло с ним в год первого взрослого горя, не походило на прежние увлечения. Аким Шан-Гирей вспоминает:

«Будучи студентом, он был страстно влюблен… в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В.А.Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь, помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15–16; мы же были дети (Аким Шан-Гирей четырьмя годами моложе Лермонтова. – А.М.) и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: “У Вареньки родинка, Варенька уродинка”, но она, добрейшее создание, никогда не сердилась…»

Лермонтов несколько раз рисовал свою «мадонну», и все-таки из всех ее портретов самыми выразительными оказались словесные. Первый – в драме «Два брата»: