Наследница трех клинков - Дарья Плещеева

Эрика глубоко вдохнула – и вдруг осознала, что счастлива. И что угрызения совести не имеют ровно никакого значения. Это было ужасно – и не просто ужасно, а непоправимо. В ней гуляла белоснежная радостная метель.

А Саня Громов, отыскав господина Фишера в его жилище и уговорившись о занятиях, помчался в слободу Преображенского полка.

Ему сказали, что князь Черкасский учит солдатиков на плацу. Он изумился – какая еще учеба в метель? Оказалось – князь выясняет отношения с троицей записных бездельников и дармоедов, которые во время обратного марша из Москвы в Санкт-Петербург немало набезобразничали. Они в мундирах, под которые были поддеты безрукавки из овчины, уже второй час проделывали под команду все уставные ружейные приемы, а князь наблюдал и чуть что – замахивался тростью.

– Черкасский! Вот ты где! – Громов выбежал на плац. – Иди сюда, чего скажу!

– Чего тебе? – недовольно спросил князь. – Видишь – подлецов школю! Потом – ты знаешь, беда у нас, две лошади пали, – живодеров вызвать надобно, коновала изувечить, мерзавца!

Он потряс тростью и всячески показывал, насколько грозен в гневе – не хуже матерого сорокалетнего вояки.

– Да выкинь ты из головы палых лошадей, ступай сюда!

Громов отвел друга подальше и прошептал прямо в ухо:

– Я ее видел!..

– Кого – ее?

– Рыженькую! Помнишь – из Царского Села?

– Рыженькую?

– Которой ты мне в Москве все уши прожужжал!

– Не может быть!

– Может! А угадай, где я ее встретил!

– Санька! – вдруг восторженно завопил юный князь, обхватил друга и давай его тискать.

– Да ну тебя! Что я тебе – девка? – отбивался Громов. – Да слушай же, чучела беспокойная… Я встретил ее в зале Фишера! Ее прислали туда отдать записочку…

– Ты с ней разговаривал?!

– Да, да!

Князь отпустил друга, дважды подпрыгнул и закружился в немыслимом пируэте. Громов расхохотался – пируэты под снегом, на плацу!

– Идем в казармы!

Хотя сын княгини Темрюковой-Черкасской мог приезжать в полк на отличных санях с дорогой запряжкой, кутаясь в соболью шубу, матушка решила: пусть служит, как все, авось правильная служба выбьет дурь из головы. И сынок был ей за это весьма благодарен. Он, как прочие офицеры, жил в собственном доме, на улице под номером пятым, что соответствовало номеру роты. Дом был куплен у офицера, решившего перейти в армию из гвардии, и обставлен без лишней роскоши. Петруше Темрюкову-Черкасскому такая спартанская жизнь казалась даже забавной.

Они ворвались в дом, переполошили денщика, сели за стол и приказали никого не пускать.

– Так как же ее звать? – домогался князь.

– Понятия не имею! Но завтра она в это же время будет у дверей зала! Ее кто-то подослал с запиской! А ты же знаешь – сейчас в Академии начнется самая суета! – весело рассказывал Громов. – Фишер уже составляет славные ассо! Веришь ли – какая-то фрейлина будет биться в маске!

– Да ну ее, ты мне лучше про рыженькую! Как ты, вертопрах, мог не узнать имени?

– Да я спрашивал – молчит и смеется! Так вот, завтра ты пойдешь со мной. Я тебя ей представлю. Кто бы она ни была – а имя Черкасских знать должна!

– Того-то и боюсь, – признался князь. – Я ведь знатный жених, это всем известно. А она – авантюристка…

– С чего ты взял?

– Ежели девица тайно проживает в Царском Селе, потом исчезает, а потом в Академию с записочками бегает – то уж никак не инокиня!

– Полагаешь скрыть свое прозвание?

– Ей-богу, не знаю… – князь призадумался. – А что она еще сказала? Как себя вела? Бойкая ли? И вблизи-то какова?

– Вблизи – хороша, – честно сказал Громов. – Лет ей около восемнадцати, в самом соку. По-французски говорит отменно, с прекрасным прононсом. Руки белые, нежные, холеные – не модистка из лавки.

– Ты и на руки поглядеть успел?

– Так о тебе, дураке, беспокоился! Завтра вели заложить своего Персея, поедем как приличные кавалеры, не на извозчике. Потом я останусь на урок, а ты – как знаешь. К Фишеру вернулся отменный фехтмейстер, звать – господин Арист, Фишер его премного хвалил. Он пробовал наниматься в хорошие дома, да что-то не сложилось. И, знаешь, вернулся капитан Спавенто!

– Все в той же маске? Хотел бы я знать, что за рожа под ней! – воскликнул князь. – Фехтмейстер он отменный, и все эти итальянские штуки умеет преподнести, как Тимошка Бубликов – свои антраша. Он, я чай, и есть итальянец, только что безносый!

– Может статься, – согласился Громов. – В том же Гейдельберге или в Иене студиозусы, как сцепятся драться, друг другу именно рожи калечат. Может, он в Германии носа лишился. Или же у него какая-то кожная хвороба. Иначе с чего бы ему постоянно носить перчатки?

– Я даже знаю, что за хвороба. К кузине как-то бородавки пристали. Так, пока бабка-ворожейка не заговорила и не отчитала, бедная кузина боялась на люди показаться – руки были страшные, как две жабы.

– Бр-р-р! – поежился Громов. – А знаешь, что я как-то о нем слышал? Будто он из знатного рода, но опозорился и перед ним все двери закрыты. И маску он носит, потому что у Фишера собирается приличное общество, даже, может, его родня бывает. Вот и не желает, чтобы признали.

– А перчатки зачем?

– А Бог его ведает! Может, на руке особая примета. Пятно родимое – помнишь, как у Свиридова? Там на лице и на правой руке вроде как таракан в вершок длиной. Сказывали, мать, когда брюхатая ходила, таракана испугалась…

– Слушай, Громов! – перебил князь. – А не велеть ли нам истопить баньку?!

Громов рассмеялся.

– Ты уж все средства готов в ход пустить, чтобы своей рыженькой добиться!

– А что – и готов! – и князь Черкасский не то что запел, а заголосил модную песенку, песенку удалых кавалеров, которую нарочно разучивал в надежде, что пригодится:

Если девушки – мэтрессы,

Кинем мудрости умы!

Если девушки – тигрессы,

Станем тигры так и мы!..

– Переборщил господин Сумароков, – смеясь, сказал Громов. – Есть русское слово «тигрица», а он…

– Ну что – «тигрица»? Тигрица – пошлая девка! А вот тигресса!

И князь, припевая, пустился в пляс, высоко вскидывая ноги и громко топая. Ни один народ в мире не признал бы этого пляса своим – а разве что молодой козел, резвящийся весной на лужайке.

Князь был совершенно счастлив.

У Мишки Нечаева были сложные отношения с арифметикой. Он приблизительно представлял себе, сколько денег в кошельке и сколько можно потратить, – но уж очень приблизительно. После ссоры с Воротынским, который руководил расходами и вел строгий счет деньгам, Мишка растерялся. Положение воистину было скверное.