И снова Оливия - Элизабет Страут

Усевшись за стол, она открыла журнал на отмеченной стикером странице и прочла: «Поклонница». Оливия не понимала, почему именно это стихотворение выделили закладкой, доходило до нее постепенно, пока она читала – медленно, очень медленно, словно плыла под водой. «Та, что учила меня дробям тридцать четыре года назад, пугая до дрожи, теперь напугана сама, подсела ко мне за завтраком, седые виски, сказала: “Ты всегда была одинока”, не ведая, что говорит о себе». Оливия читала дальше. Там было все: самоубийство ее отца, сын – заноза в сердце, и каждой строчкой стихотворение настойчиво внушало, что на самом деле это она, Оливия, одинока и навеки испугана. Заканчивалось оно так: «Вставь это в стих, сказала она. Все бери, не стесняйся».

Оливия поднялась, пошатнулась, шагнула к мусорной корзине и выбросила журнал. Опять села и посмотрела на поляну. Она пыталась понять, что же произошло, зная наперед, но не веря самой себе. А потом смекнула: кто-то из местных подкинул ей журнал накануне поздним вечером, подъехал к ее дому и положил чертов журнал в почтовый ящик, пометив стикером страницу, чтобы Оливия наверняка ее открыла, – и это уязвило Оливию даже больше, чем само стихотворение. Ей вспомнилось, как много-много лет назад мать открыла дверь однажды утром, а на крыльце стояла корзина с коровьими лепешками и запиской: «Оливии в подарок». Она так и не узнала, кто приволок лепешки, и сейчас терялась в догадках, кто бы мог подбросить журнал.

Спустя минут пятнадцать или час – Оливия не заметила, сколько времени она просидела неподвижно за столом – она встала, вытащила журнал из мусорки и перечитала стихотворение. На этот раз она прокомментировала вслух:

– Андреа, от этого стихотворения дурно пахнет.

Однако ее щеки горели, и ей казалось, что никогда они так жарко не пылали, как сейчас, когда она сидит, уставившись на стихотворные строки. Она приподнялась с намерением опять швырнуть журнал в мусор, но ей не хотелось оставлять его дома, и, взяв трость, она направилась к машине. Доехала до пляжа, где нашла урну, и, удостоверившись, что вокруг ни души, вынула стикер-закладку и запихнула журнал в урну.

Вернувшись домой, она позвонила Эдит.

– Оливия, как ты? – спросила Эдит.

– Что значит «как ты»? Нормально. Почему со мной должно быть иначе?

Интонации в голосе Эдит навели Оливию на мысль, что она в курсе насчет стихотворения.

– Ну, не знаю, – ответила Эдит. – Я не знаю, как ты, поэтому и спрашиваю.

– Как дела у Баззи? – поинтересовалась Оливия.

– О, с Баззи все хорошо. По-прежнему встает на рассвете, идет за нашим кофе и приносит его в термосе – все как всегда.

– Тебе повезло, что он рядом, – сказала Оливия.

– И не говори, еще как повезло. – Пылкости в голосе Эдит могло бы быть и поменьше, подумала Оливия.

– До свидания, – попрощалась она.

Днем она гуляла вокруг дома, размышляя о Баззи, который встает спозаранку, чтобы сходить за кофе. Так он мог бы и до Оливии доехать. Но откуда у него, скажите на милость, мог взяться экземпляр «Американской поэзии»? Баззи не заметил бы поэзии, даже если бы ее подвели к нему и представили. На жизнь Баззи зарабатывал строительством домов. И все же зачем Эдит было спрашивать Оливию, как она? Кристофер однажды сказал ей: «Мама, ты параноик». Ей не понравилось это тогда и еще меньше нравилось сейчас.

* * *

Ночью Оливия обделалась во сне, произошло это уже в третий раз, проснулась она мгновенно от непривычного тепла сочащихся экскрементов.

– Жуть, – прошептала она.

Началось это с тех пор, как умер Джек, Оливия никому об этом не говорила, даже своему врачу. Меняя постельное белье, затем принимая душ – в час ночи, – она думала об Андреа. И о том, как она, Оливия, всегда была предвзята к этой девочке из-за ее франко-канадского происхождения. Да, так оно и было. Сама того не сознавая, Оливия относилась с предубеждением ко всем Лерё. Как и ко всем Лабе и Пеллетьерам, хотя изредка кто-нибудь из учеников удивлял ее – например, девочка Галарно, такая бойкая и очень смышленая, Оливии она нравилась. Правда ли то, что она о себе выяснила? Правда. Оливия присела на край кровати. Это сословная штука, как колоться героином. Разве что героин уже не проблема исключительно низших слоев.

Голос Джека: «Ты – сноб, Оливия. Думаешь, сноб наизнанку – уже не сноб? Нет, ты сноб, дорогая моя».

В тот день на побережье она подошла к Андреа Лерё, потому что девочка была знаменитостью. Вот почему она уселась без спроса за ее столик и болтала с ней, как со старой знакомой. Если бы не звание поэта-лауреата Соединенных Штатов, если бы Андреа Лерё стала тем, чего от нее ожидала Оливия, – обычной женщиной с детьми, как бы счастливой, но по большей части несчастной (эти ее унылые прогулки), – Оливия никогда бы к ней не подошла. Ей и поэзия девочки не нравилась, кроме той строчки о тьме и красных листьях. Но она подсела к ней, потому что Андреа прославилась. И потому что ей было – Андреа права – одиноко. Она, Оливия Киттеридж, никогда бы о себе такого не подумала. Сердито она произнесла вслух:

– Запомни это, Оливия, дура набитая, запомни.

В полумраке спальни Оливия достала свой маленький компьютер и вышла на страничку Андреа в фейсбуке. Она никогда раньше не писала комментариев и поначалу не могла сообразить, как это сделать. Но сообразила и написала: «Читала твои новые стихи. Ты молодец». Оливия сидела, глядя в окно на почерневшее поле; из ее окна виден был только один уличный фонарь, и тот где-то далеко. Она вернулась к компьютеру и добавила: «Рада, что ты не погибла».

Оливия еще долго сидела на кровати, не отрывая глаз от темной поляны за окном. Ей казалось, что до сих пор она толком не понимала, сколь различен жизненный опыт. Она понятия не имела, что за человек Андреа Лерё, и Андреа понятия не имела, что за человек Оливия. И все же. Все же. Андреа понимала куда лучше, чем она, каково это – быть другим. Как странно. И как любопытно. Оливия всегда считала, что знает все, чего другие не знают. Это оказалось неправдой. Генри, мелькнуло в голове Оливии, пока она пялилась в окно на тьму. И следом: Джек. Кем они были, какие они? И какая – знать бы! – она сама? Оливия прижала ладонь ко рту.

Затем убрала компьютер и легла в постель. И тихо сказала:

– Эй, Андреа, ты молодец. Рада, что ты не погибла.

Макферсоны жили в большом старом доме на окраине Кросби, штат Мэн. Женаты они были сорок два года и последние тридцать пять лет друг с другом не разговаривали. Но жили по-прежнему вместе. В молодости мистер Макферсон – по имени Фергюс – согрешил с соседкой, в ту пору изменнику не полагалось ни прощения, ни развода. А значит, деваться им друг от друга было некуда. Их младшая дочь Лори возвращалась домой ненадолго, когда распался ее брак и она с шестилетним сыном решила переехать к родителям. Чему оба, Фергюс и его жена, обрадовались, невзирая на причину появления в их доме дочери и внука, но довольно скоро Лори заявила, что «устоявшаяся форма их взаимоотношений», так она выразилась, слишком нездорова для ребенка, и, собрав манатки, Лори с сыном перебрались в маленькую квартирку в пригороде Портленда.