Я никогда не обещала тебе сад из роз - Джоанн Гринберг

Медленно, но верно Деборе стали открываться краски миров. Она различала форму и цвет деревьев, и дорожки, и живой изгороди, а в вышине — зимнее небо. Если солнце закатывалось, оттенки начинали вибрировать в сумерках, расширяя измерения Заповедника. И так же медленно и неостановимо к Деборе приближалось убеждение в том, что она не умрет. Оно надвигалось с постоянно нарастающим, отчетливым пониманием того, что она будет не просто немертвой, а живой. С этим пониманием пришло ощущение чуда и трепета, великой радости и волнения. «Когда этого ждать?» — спросила она у наступающей темноты. И поняла: это уже начинается.

Когда тьма сгустилась, Дебора отворила дверь санузла и вновь оказалась в коридоре. Третье Измерение, смысл, цеплялось за голые очертания стен, дверей, плоских человеческих лиц и тел. Велико было искушение понаблюдать — посмотреть и послушать, пропустить через себя (радуясь значению и свету) эти земные ощущения и плоскости, но Дебора, давняя мишень множества обманов, проявляла осторожность. Она собиралась подвергнуть это новшество времялову Фуриайи и дать ему возможность выпустить свои стрелы.

За ужином она поняла, что способна переживать из-за собственной неряшливости: ела она неаккуратно, руками, помогая себе деревянной ложкой. Пища обладала вкусом и плотностью; позже Дебора сумела вспомнить этот ужин.

— Непонятная штука… — пробормотала она, — интересно, когда ее отнимут.

Весь вечер она прислушивалась к разговорам санитарок, которые болтали напропалую, как истосковавшиеся часовые на затерянной и пустынной сторожевой заставе. Вряд ли они знали, что это за явление, но оно уже пугало Дебору, потому как могло обернуться чем угодно. Вероятно, это был очередной кон в Игре — Данность всегда смеялась последней.

Проглотив снотворное, она улеглась в постель и обратилась к Иру:

«Страдайте, боги».

«Страдай, Легкокрылая, мы ждем…»

«У меня вопрос: двое туземцев обитают в комиксе, но сами этого не знают и считают себя живыми. Они разводят костер на острове, который в действительности оказывается спиной бегемота, лежащего в реке. Принимаются готовить ужин. Когда огонь прожигает шкуру бегемота, тот встает, чтобы уйти подальше от этого места, и уносит с собой изумленных туземцев. Тут читатель комикса смеется, переворачивает страницу, на которой видел туземцев, изумление, джунгли, реку, бегемота и костер. Вопрос заключается в следующем: что теперь будет отражаться на их лицах? Как поступят туземцы?»

«Чтобы ответить, надо выждать, — ответил Антеррабей. — Кто знает: а вдруг это явление завтра исчезнет?»

«Возможно, тебе для этого и предпринимать ничего не придется, — подхватил Лактамеон. — Возможно, даже и размышлять не придется».

«Не исключено, что это был просто симптом», — сказала Дебора.

Утром она лежала на кровати без сна, но сомневалась, разумно ли будет открыть глаза. В коридоре кто-то вопил, а совсем рядом суетилась практикантка (ее тревожное присутствие выдавал шорох фартука), которая не могла добудиться Мэри, пациентки доктора Доубен. Сквозь сомкнутые веки Деборы свет утреннего солнца виделся красным. Счастливицы, лежавшие ближе к окнам, могли в полной мере наслаждаться солнцем, но по утрам всем доставалось понемножку дневного света, и сегодня он подтолкнул Дебору к тому, чтобы перешерстить свой ум в поисках происшедших в ней перемен.

— Со мной что-то случилось… — шептала она себе, — и случилось вчера. Что же это было? Что это было?

— Ну-ка, мисс Блау, — обращалась к ней практикантка, — поднимайтесь и сияйте.

— Что на завтрак? — спросила Дебора, умолчав о своих потаенных вопросах.

— Традиционное блюдо местной кухни, — прощебетала Мэри. — Из какой местности — никто нам не скажет, но у меня есть кое-какие соображения!

— И каким же традиционным блюдом потчуют тех, кто не дружен с этим миром? — спросил кто-то из больных.

Тут Дебора вспомнила события вчерашнего вечера, пронизанные цветом, формой и смыслом, а еще — предчувствием жизни. Остались ли они на прежнем месте, ждут ли за шторками век? Поднявшись с кровати, она завернулась в одеяло и направилась по коридору к сестринской.

— Скажите, пожалуйста, у меня сегодня назначена беседа с лечащим врачом?

Тысячу раз стояла она просительницей у поста, но сейчас все было иначе, хотя со стороны этого и не было заметно.

— Минутку. Да, вот: с выходом за пределы отделения. В четырнадцать часов.

— Можно мне пойти без конвоя?

На лицо сестры маской легло подозрение.

— Для этого требуется письменное распоряжение заведующего отделением. Пора бы знать.

— Я смогу с ним переговорить, когда он появится?

— Сегодня его не будет.

— Тогда запишите меня, пожалуйста, к нему на прием.

— Ну ладно. — Сестра отвернулась.

Это прозвучало скорее как «там видно будет», но Дебора знала, что настырность ни к чему не приведет, хотя разрешения, вполне возможно, придется ждать до скончания века.

В назначенное время она застеснялась и стала бояться, как бы не перечеркнуть досужими разговорами все, что было, но, помявшись, рассказала Фуриайе об увиденном и, самое главное, о смысле, а также о том, что сопутствовало смыслу: о робко забрезжившей надежде.

— В Ире обычно происходит совсем по-другому, — сказала она. — А это напомнило мне вас, потому что в голове у меня возникло простое утверждение: я буду жить, буду постепенно оживать.

Фуриайя бросила на нее знакомый испытующий взгляд:

— По-твоему, это верный прогноз?

— Не хочу говорить, чтобы не пришлось потом раскаиваться.

— Не придется. Для нас с тобой ничего не изменится.

— В таком случае… по-моему… я думаю, прогноз может оказаться верным.

— Так давай это докажем, — сказала Фуриайя. — За работу.

Они прокладывали пути к старым тайнам и видели такие грани, которые требовали новой жажды жизни. Дебора поняла, что взяла на себя роль солдата-японца в ответ на ненависть, окружавшую ее в летнем лагере: чуждость и буйство врага служили воплощениями гнева. Примерно такое же озарение пришло к ней в связи с темой мученичества — мученичество каким-то образом связывалось с Христом, гордостью и мукой каждого иудея.

— Гнев и мученичество, — сказала она, — вот что представлял собой образ японского солдата, и я показывала врачам «хорошего солдата», как они того и хотели. Гнев и мученичество… В этом слышится нечто большее… вроде как описание чего-то, известного мне…

— Куда же больше? — спросила Фуриайя. — За столько лет оно поддерживалось массой опор.

— Описание… да это же… это же описание моего деда! — воскликнула Дебора, вытащив на свет тирана-латыша, на которого навесила такую неузнаваемую маску. Это описание характеризовало его как нельзя лучше: точнее, чем рост, вес или количество зубов. — Тайный солдат, в которого я превратилась, — это мулу: так в Ире называют тайный образ родства.