Контора Кука - Александр Мильштейн

— А что в этом такого смешного? — спросила дочка их старых приятелей, и Ширин, подумав и решив, что она уже достаточно взрослая, замедлил шаг, обернулся и сказал:

— Комичность была ещё и в том, что «три рубля» — это была такса, во всяком случае анекдотическая, в анекдотах, то есть столько стоили тогда продажные женщины.

— Ну-ка, ну-ка, — засмеялась Лиля, — это что-то новенькое, я никогда не слышала!

— Ты просто забыла, — пожал плечами Ширин, а я не забываю анекдоты, ты знаешь.

— Ну да, а если учесть, что у тебя вся жизнь анекдот… То и всех продажных женщин ты не забываешь? — смеялась Лиля…

— Ну нет, продажные женщины тогда были только на Западе, вспомни анекдот про экскурсовода в Париже, направо — Эйфелева башня, налево — продажные женщины, — направо Версаль, налево…

— Зато у нас было «налево», — сказала Кома, и все снова рассмеялись, супружеская пара Шириных в этот момент казалась настолько чем-то милым в этом шуточном споре, настолько чем-то незыблемым — как твердь над головами… И тут снова откуда-то сверху и спереди к ним скатилась Софи, на сей раз молча… и на этот раз она затормозила возле них и, кивнув или даже помахав рукой — «Allerseits!» — «Всем приветик!», сказала непосредственно Ширину: «Можно тебя на минутку?» Ширин пожал плечами — почему-то беспомощно , — зачем-то как бы слегка подыгрывая взглянул на Лилю и сказал: «А вас, Штирлиц… Я сейчас». После чего они не то чтобы отошли в сторону — просто остались стоять, а вся эта Ширинская компания — человек семь-восемь, или сколько их там было, включая и Лилю, и Кому, — молча пошла дальше, оставив Ширина и Софи на пустой дорожке.

— Я отнюдь не шучу, — сказала она, — я могла бы потребовать аванс обратно, потому что я знаю: ты не искал мою тетрадь, а занимался там совсем другими… вещами.

— Ну ладно, — расслабленно махнул рукой Ширин, — ну хочешь, я ещё раз съезжу, уже за свой счёт.

— А что, так понравилось?

— Ну да… Просто маловато для такого города, как оказалось, два дня… И я поищу на этот раз получше, если не будет помех — которые были, кстати, нарушением договора. Хотя повторить «перемену слагаемых» нам с Петром вряд ли удастся ещё раз… Но я остановлюсь в отеле и буду рад познакомиться с маэстро воочию, приду в гости, а сам… Как шпион, загляну, знаешь, ещё раз туда, сюда… то есть туда, куда в первый раз не заглядывал, — я всё-таки её искал, у тебя неправильная инфо.

— Не надо больше никуда заглядывать, — сказала Софи, — тетрадка уже у меня. Точнее, её вообще уже больше нет.

— Как — у тебя, как — нет?

— Вот так. Он наконец одумался и прислал мне её заказной бандеролью.

— Ага, ну раз так… — пробормотал Ширин, — ты, наверно, сказала ему, что я… твой шпик?

— А как же, — улыбнулась Софи… такой улыбкой, что Ширин почувствовал лёгкое головокружение.

— Дашь взглянуть? — спросил он, чтобы не спросить что-то другое…

Хотя ему и в самом деле было ведь любопытно, что там уже у неё такого было нацарапано…

— Нет, — сказала Софи.

— Ну, на нет и суда нет, говоря по-русски… — сказал он, и, чтобы уйти от этой щекотливой темы: — Ты знаешь, что павильон сгорел на Октоберфесте? Как раз тот, в котором мы накануне были с Семёновым, — это такой известный русский фотограф, может, слышала?

— Наслышана, — сказала она, — обо всём. И о Семёнове, и о павильоне… Тем более что павильон сгорел одновременно с моей тетрадочкой.

— Так это ты подожгла? — в шутку схватился за голову Ширин.

— Ну а кто ещё, — сказала она, сощурившись, — это горел мой часослов, конечно. А ты и не догадался?

Ширин хотел было задать ещё пару вопросов, чтобы понять на всякий случай, в своём ли девчонка всё-таки… Она напомнила ему в этот момент старуху — нет, не внешне, а глубоко внутренне — конкретную старушку, в платочке, которая жила под ними, когда он был ещё маленьким, кажется, её звали Антоновна… Старуха была не в себе, «деменс», как бы сейчас сказали, а это ведь, когда открываются другие «дименсии», известное дело, конечно… если дверца в один мир прикрывается, то приоткрывается в другой, как у Достоевского где-то было, ну да… И вот Антоновна: она всё время сидела возле подъезда, и как-то маленький Лёва играл в песочнице совсем рядом с её скамейкой, а в небе пролетел истребитель, довольно высоко, но где-то он перешёл звуковой барьер…

— Война будет, — сказала старуха, — но я не боюсь, следующий я собью. Вот как брошу свою палку, так и собью, увидишь! — она тыкала в небо клюкой, а Лёва, оторвав взгляд от своей красной пасочки, внимательно смотрел на старуху — чтобы всомнить её, глядя на Софи, которая приговаривала «ja-ja…».

«Я-я — я сожгла тетрадочку, я — сожгла балаганчик, в котором ты был и который сам был в моём часослове…» — дочитал Ширин в её глазах…

После этого и началась ситуация .

Паша с самого начала был уверен, что Лиля просто воспользовалась «сценкой» — свидетелями которой стало достаточное количество людей, для того чтобы решить нехитрую шахматную задачку…

Ширин, надо сказать, и вправду — отправился вскоре как миленький в бар без названия, где в тот вечер не было почти никого, и Софи охотно покинула стойку — оставила на своего напарника, открыла кухню, закрыла изнутри на ключ, после чего Ширин наконец имел возможность ознакомиться с сюжетами знаменитых татуировок в полном объёме. И при этом не заблудиться среди всех этих красно-синих нарисованных цветов и человеческих голов на стеблях — раздвигая все эти джунгли руками, он нашёл и настоящий бутон, ну да, ну да… И всё это показалось ему настолько естественным и, как бы сказать… Словосочетание, которое он к месту и не к месту когда-то часто употреблял — ещё в Москве, но тут с точностью до наоборот: «НЕ табуированным трансцендентально» показалось ему это, стало быть, настолько, что… дома, когда Лиля, как бы между прочим, спросила: «Ну что, ты таки трахаешь эту девчонку?» — Ширин, уже не столько и охмурённый (понятно было — Софи ясно ему дала понять, когда они покидали кухню, что это был вот именно one stand, ничего больше), сколько всё ещё обкуренный и пьяный, ляпнул: «Да, а чё… Трахнуть барменшу — это же как выпить стакан… помнишь „теорию стакана воды“, что делать…»

— Ну, тогда и я тебе в чём-то признаюсь, дорогой , — сказала Лиля таким тоном, что…

— Ты чего? — сразу спохватился Ширин и встряхнул головой. — Я же пошутил…

— Ты у нас известный шутник… Зато я не шучу.

И в результате этой простой комбинации — во всяком случае, Паша, как не совсем посторонний, но всё-таки наблюдатель (он жил в этой семье достаточно, чтобы понять, как там всё это функционировало, — фигура умолчания, примерно описываемая формулой «я не желаю знать, что ты знаешь», — в общем, некий статус-кво, навязанный Ширину… его скво ещё в Мо-скве… — как он сам же Паше после этого признавался, пьяно «плачась в жилетку», но всё равно не договаривая всего до конца, а вместо этого дурача самого себя каламбурами), был уверен, что всё это было не чем иным, как Лилькиной задумкой (может быть, и не са́мой «лёгкой на передок» бабы на свете, но… где-то в передних рядах, да, «скажи мне, кто твой друг», — а ближайшая её подруга — это Кома… да и вообще, это же был почти секрет Полишинеля, думал Паша, что у Лили «финансы поют романсы, служебные»).