Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

Когда он открыл глаза, она вскочила на ноги, так как теперь голоса нарушали царившее до сих пор молчание, и шаги рабов, бегавших туда-сюда, возвестили о возвращении господина, не терпевшего, как им хорошо было известно, никакой небрежности со стороны своих слуг. Она едва успела оставить свою позу любящей и преданной женщины, едва улучила минуту откинуть назад свои длинные волосы, как Юлий Плацид вошел во двор и остановился перед ней с тем испытующим видом, который она всего более презирала в нем и по которому вовсе нельзя было догадаться, был ли он свидетелем тех ласк, какие она расточала его узнику. Теперь в Валерии сказалась ее женская натура, которая всегда, несмотря на все ее недостатки, была ей присуща в сильной степени. В этот критический момент отвага и присутствие духа были сильно возбуждены в ней, и, хотя, как настоящая женщина, она прибегла к притворству, обычному прибежищу слабых людей, тем не менее, ее лицо ясно говорило, что в случае нужды она не остановилась бы перед самыми последними, отчаянными средствами насилия.

Повернувшись лицом к трибуну, со спокойным достоинством и прелестной улыбкой, которая, она знала, так шла ей, она показала пальцем на бретонца и с нежностью сказала:

— Ты мне подарил его, и я пришла за ним. Как это произошло, что с некоторого времени я так высоко ценю даже самые ничтожные твои подарки? Что ты, Плацид, подумаешь теперь обо мне, видя, что я пришла без зова в твой дом?

Затем она опустила глаза и склонила свою величественную голову, как будто готовая умереть от любви и позора.

Каким обманщиком и интриганом ни был Плацид с той поры, как появилась борода на его подбородке, однако ему не по плечу было бороться с Валерией. Он бросил проницательный и испытующий взор на Эску, но удивленно смотревшие глаза раба успокоили его подозрение. Истомленный усталостью и лишениями, Эска проснулся только наполовину и все еще считал себя игрушкой сновидения. Вслед за этим во взгляде трибуна засветилась нежность, когда он посмотрел на свою повелительницу, и хотя на лице его мелькнуло злобное торжество, однако это жестокое и суровое выражение тотчас же исчезло, и лицо его сделалось более нежным и сердечным, чем обыкновенно.

— Этот дом больше не принадлежит мне, — сказал он, — он твой, прекрасная Валерия. Ты здесь всегда желанный гость, и не правда ли, что ты останешься здесь с тем, кто любит тебя больше всего в мире?

Пока он говорил, она мысленно взвешивала требования и трудности своего положения. В эту минуту она могла думать об ужасном положении Эски и о необходимости ее присутствия для спасения его от опасности, очевидно висящей над его головой, опасности, которую она во что бы то ни стало решила открыть. Она могла, далее, думать о позорной репутации трибуна и о своем собственном добром имени, так как сама Корнелия не смогла бы выйти незапятнанной из подобного дома, а Валерия могла гораздо скорее потерять это столь хрупкое достояние, чем суровая мать Гракхов. Но ее лицо не носило следов заботы и в ее тоне не слышалось ничего, кроме искреннего благодушия, когда она отвечала:

— Да, Плацид! Ты знаешь, что даже мы, патриции по происхождению, не можем всегда делать то, что хотим. Конечно, я уже достаточно рисковала, потому что… потому что мне вообразилось, будто ты покинул меня в гневе, и эта мысль была для меня невыносимой даже на один час. Я попрошу у тебя только предложить мне кубок вина, и затем я отправлюсь. Миррина провожала меня сюда, и мы возвратимся домой точно так же, как и пришли, не будучи узнаны и не вызывая подозрений.

Ему не нужно было ничего больше. Кубок вина, великолепный пир, устроенный в мгновение ока, гирлянды цветов, тяжелый запах благовоний, наполняющих душный воздух, тихая музыка, нежащая чувства подобно теплому ветерку, веющему в усыпляющей тени, — все эти сладострастные подробности, столь опасные для охотно поддающегося им человека, были в его распоряжении. Ему никогда не случалось видеть неуспех этих средств, и ни господин, ни его рабы не виновны были бы, если бы в данном случае они остались без результата.

Он почтительно взял Валерию за руку и ввел ее в большую залу пиршества почти с таким же уважением, с каким он отнесся бы к жене цезаря. Никто не знал лучше трибуна, как заботливо нужно оказывать военные почести крепости, готовой сдаться на капитуляцию. Когда он наклонился перед ней, купленный у Петозириса пузырек показался внутри его туники, и она увидела его. В мгновение ока она оглянулась назад, как будто он нечаянно наступил на шлейф ее платья, и быстро сделала знак Эске, поднеся руку к губам и сопровождая этот жест движением головы и красноречивым взглядом, который, она надеялась, дал бы ему возможность понять, что ему не следовало ни пить, ни есть до ее возвращения. Когда она делала эти немые знаки, лицо трибуна еще раз сделалось напряженным и холодным. Как она ни была хитра и осторожна, его змеиный взор достаточно ясно видел все это. И в эту минуту Плацид решил, что Эска умрет в течение часа.

Хозяин и гостья грациозно прошли в соседнюю залу и уселись за пир с сохранением мельчайших требований вежливости и строгим соблюдением всех правил этикета. Поджидавшие их рабы думали, что это просто обычное для их господина ухаживание и что находившаяся перед ними благородная чета страстно любит друг друга.

Подобно большинству, трибун не мог есть много, когда ум его был занят любовью, и его аппетит, который мог бы поспорить с аппетитом Вителлия во время самого утонченного пиршества у обжоры-цезаря, теперь, в присутствии Валерии, удовлетворился горстью фиников и одной или двумя ветками винограда. В свою очередь и она, томимая тоской и взволнованная, по-видимому, боялась, что каждый кусок задушит ее, но все же выпила за здоровье своего хозяина кубок красного фалернского со смутной мыслью о том, что каждая минута, во время которой она отвлекала внимание трибуна, представлялась неоценимо важной. И почти с отчаянием ее неотступно преследовала мысль о том, как бы изобрести какое-нибудь средство сделать пустым роковой пузырек пока еще не поздно.

Он был очень веселым, остроумным, красноречивым и ядовитым собеседником, всецело преданным Валерии. В момент своего триумфа он мог, как ему казалось, выказать, действительно или притворно, гораздо больше деликатности и благородства, чем она ожидала, и вследствие этого он был для нее еще ненавистнее. Один раз, когда он только что высказал ей самые пламенные чувства уважения и привязанности, ей удалось поймать устремленный на нее взгляд, и, испуганно оглядевшись кругом, она неистово стиснула свои руки, видя, что со стены было снято оружие. Этот ловкий интриган не был величественным и великодушным Агамемноном, но, если бы в ее белой руке оказался меч, топор или кинжал, она не хотела бы ничего более, как сыграть роль Клитемнестры.[24]

О, как хотела бы она в эту минуту быть мужчиной, и мужчиной сильным! Ей казалось, что она задушила бы его, там, на его ложе, с ненавистью в сердце и усмешкой на устах. О, зачем она не обладала жилами и мускулами Эски, этого прекрасного, отважного, честного Эски! Ею овладевало безумие, когда она думала о том, что он привязан в десяти шагах от нее, как дикое животное. Нужно было собрать все усилия, чтобы спасти его, с какой угодно опасностью, ценой какой угодно жертвы.