Немец - Юрий Костин

—А что именно?

—Вроде, как нет его, уха-то.

—Это серьезная примета,— Антон задумался, взглянул на Ральфа.

Тот кивнул в ответ.

—А наш воронежский здоровый такой, высокий, под два метра, лицо широкое, в черном весь, вот как друг ваш Игорь. Только Игорь, вижу, добрый, а тот какой-то… неискренний что ли? Добра от него не жди.

—Екатерина Михайловна, то, что они искали, действительно существует? И что это вообще такое, что за бумаги?

Хозяйка вздохнула и начала свой рассказ:

—Когда немцы начали отступать, Ральф пришел ко мне. Я была одна дома. Мы не могли говорить, потому что понимали — расстаемся навеки. Потом он достал небольшую такую папочку коричневой кожи и сказал: «Катя, я здесь описал удивительные события, которые со мной произошли, на всякий случай, если вдруг не увижу больше родных. Понимаешь, я не мог писать правду в письмах, потому что письма теряются или попадают не по адресу, а мне очень важно, чтобы мои записи попали к близким людям. Здесь, и вообще на этой войне, у меня нет ближе и родней человека, чем ты… Сохрани эти бумаги. Там еще есть рисунок, план, ты его береги пуще всего. Молю Бога, чтобы пришло время, и мы снова встретились. Но если этого не случится, обещай, что ты или передашь бумаги кому-то из моих родных или, если поймешь, что пришло время, прочитаешь их сама».

Екатерина Михайловна перевела дух.

—Вы понимаете, тогда я не придала значения его словам. Мне все время плакать хотелось, в горле ком… Что делать, куда бежать, не знала. Думала, вот угораздило дуру влюбиться в немца, во врага! А еще эти его слова, дескать, «передай родным»… Ну как я могла серьезно слушать такое? Можно подумать, родные его жили в Ельце или в Ефремове. Но бумаги взяла.

Потом пришли наши. Ох, не знаю, как и рассказать, что я чувствовала! И радость, ведь скоро войне конец, и печаль, что я совсем одинокая. Мне ведь даже не с кем было поделиться — сразу бы осудили. Сестренка, Лизонька, та, само собой, делала вид, будто сочувствует, но я-то знала, она меня осуждает. Вокруг праздник, веселье, но и горе у тех, кого немцы убили. А я по ночам одна своего немца вспоминаю и мысленно все его целую. Бывало, ненавидела себя за это. Когда первый допрос был, поняла, что не простят меня. Вспомнила про бумаги, в мешковину завернула, положила в железную банку из-под конфет и вечером тайком понесла ее в церкву прятать…

—В церковь? В Воронеже?

—Конечно. А куда же еще? Потом был лагерь. Вернулась домой только через десять лет. Про бумаги даже не вспоминала. Каюсь, забыла, но люди и не такое забывали. А еще Лизонька через меня погибла. Из-за моей любви окаянной! После того, как ее выпустили, сестра прожила еще два года и померла. Тяжело, не могу об этом говорить…

Екатерина Михайловна помолчала, потом поднялась с диванчика, подошла к старому, видимо, еще дореволюционному, комоду, открыла ящик и вытащила прозрачный полиэтиленовый пакет. В нем были выцветшие фотографии.

—Вот Лиза моя, а это родители. Папа был георгиевский кавалер. Фотокарточка сделана в 1916 году, как раз в тот день, когда он вернулся с войны по ранению… Мама еще маленькая, с бабушкой. Вот я, еще до войны. Это в тридцать девятом году, в Репном, на субботнике. А фотографий Ральфа у меня нет. Честно говоря, я его забыла за столько лет, только образ неясный оставался. А когда увидела вас,— женщина кивнула в сторону приятеля Антона,— так сразу вспомнила.

—Екатерина Михайловна, а в какой церкви вы спрятали документы?— подал голос Антон.

—Так, в этой, в Адмиралтейской… Там службы не шли, наверное, с сорокового года.

—Это на набережной,— пояснил Игорь,— где Петр строил корабли. Мы там были с тобой и с Юркой, когда вы ко мне приезжали на юбилей.

—Я помню,— Антон взял чашечку с чаем, сделал глоток.— А как вы думаете, есть шанс их найти?

—Документы-то? Не знаю. Правда, я точно помню, где спрятала. Другое дело, что Адмиралтейскую не раз реставрировали, но хуже всего, что фундамент затопляло. Все уж сто раз могло пропасть. Ну вот, я когда прибежала в церкву, там никого не было. Помню, ветер гуляет, темно внутри, а мне все нипочем, не страшно. Там, прямо под иконостасом, между полом и стеной пустота. Я рукой пошарила — вроде можно, и положила коробочку. В самой серединке. И так ее далеко постаралась задвинуть.

—Так, наверное, давно уж кто-нибудь нашел вашу коробочку.

—Не думаю. Пол крепкий, разбирать бы не стали. Если только плитку сверху положили. Грешна я, в церкви той с тех пор не была ни разу, не знаю. А в тот вечер, когда выходила из нее, вдруг солнышко появилось, а до того неделю метель мела. И так на кресте засверкало ярко… Мне, как бы вам сказать, так стало благостно на душе. Подумалось: «А, будь, что будет, все равно ведь — конец один, а Бог на небе есть, он меня рассудит». Видно мне Господь послал силы тогда, чтобы я все вынесла. И ведь вынесла, бабка, всех пережила!

—Екатерина Михайловна,— Ральф аккуратно взял женщину за руку.— Можно вас попросить об одной вещи?

—Конечно, сынок, конечно, что такое?

—Можно взять одну из ваших фотографий?

—Да конечно можно. Берите любую.

—Можно я возьму эту, довоенную?— Ральф отложил карточку, на которой молодая воронежская девчушка дерзко улыбалась фотографу.— Какая вы красивая!

—Так, дорогой Ральф, твой дядя неспроста со мной любил поговорить… Впрочем, что я несу ерунду, старая карга. Давайте, лучше еще чайку согрею.

—Нет, спасибо вам, Екатерина Михайловна,— Антон поднялся и сделал своим спутникам знак последовать его примеру.— Нам пора.

—Ну, раз пора, значит пора. Я провожу.

У самой двери женщина остановилась, посмотрела поочередно на друзей и, обратилась к Антону:

—Будьте аккуратней. И его берегите. Все-таки, немец, гость, мало ли чего, ладно? Я ведь чувствую, не удержитесь, полезете в церкву… Помните, это прямо посередине иконостаса. С Богом.

В церковь решили проникнуть поздно вечером. Когда сгустились сумерки, участники «операции» вышли из «Арт-Отеля», где располагался их временный штаб. Антон то и дело озирался по сторонам, опасаясь слежки со стороны загадочного немецкого старичка и его «широколицего» спутника.

Игорь припарковал машину прямо на набережной, у монумента, установленного в честь колыбели русского флота. Шесть куполов церкви, как и сто лет назад, возвышались над местностью и казались незыблемыми, вечными. Трудно было поверить, что во время войны Адмиралтейская, а, точнее, Успенская церковь была наполовину разрушена: обвалилась крыша, сгорели несколько куполов, потрескались стены. Но самая старинная ее часть, где располагался иконостас и где, по преданию, сам царь Петр Алексеевич любил петь в хоре на клиросе, не пострадала. Она пережила пожары, войну, разливы реки.

—Игорь, у тебя есть идеи, как аккуратненько и незаметно туда проникнуть?— спросил Антон, когда заговорщики подходили к церкви.