Невольница: его проклятие - Лика Семенова

С тихим звуком опустилась дверь, и я оказалась в ловушке. В мышеловке, в которую сама же залезла.

— Так что вы хотите?

— Ничего недостойного.

После таких слов из его уст стало до одурения страшно. Я сглотнула и предельно выпрямилась, готовясь принять сокрушительный удар. Уже знала, что он будет сокрушительным.

— Думаю, ты не откажешься проехать со мной в спокойное место, где мы сможем поговорить. В приятной обстановке. Клянусь, просто поговорить.

Я похолодела:

— Почему не здесь?

Полукровка покачал головой, будто не слышал вопроса:

— Ты не откажешься.

Я не смотрела по сторонам, теперь то, что было вокруг, почти не имело значения. Я не понимала, что делаю, все было, как в тумане или в бреду. Куда, зачем? Я даже не оценила серьезность ситуации — просто запаниковала от присутствия полукровки. Гектор… он бросил меня там, в борделе, а я… Или даже здесь причиной Ларисс? Если бы только знать. Если бы рассудить с холодной головой. Сейчас я была неспособна трезво судить. Казалось, я схожу с ума. Я не взглянула ни в окно корвета, когда мы нырнули в поток между искристых свеч высоток, ни любовалась видом с птичьей высоты посадочной платформы одного из домов. Лишь заметила краем глаза стоянку корветов-такси. Мы вошли в чистый светлый коридор, поднялись по широкой лестнице в несколько низких ступенек. Полукровка остановился перед дверью, взял мою руку темными пальцами и приложил мой палец к полочке замка, создавая ключ. Я едва терпела его прикосновения. Мы вошли в меблированную квартиру, и я сразу опустилась в первое попавшееся кресло — ноги не держали.

Ларисс сел напротив, закурил. Я смотрела, как он приоткрывает губы, выпуская дым, и хотела, чтобы он окаменел, чтобы навсегда застыла эта дымная струя.

— Вы ведь знали, что я приеду сюда?

Он кивнул, прикрывая веки.

— Почему?

— Знаешь, в чем твой недостаток?

Я молчала.

— Мягкое сердце и склонность терпеть и прощать.

— Вот уж не думала, что это недостаток.

— Увы, прелесть моя. Само по себе это похвальное качество. Но лишь в одном случае — если вокруг нет тех, кто может принять это за слабость. А такие люди обычно всегда находятся.

Чертов демон прав. Это не правильно, но кто сказал, что жизнь обязана быть правильной? Жизнь — это жизнь.

— Чего вы хотите от меня?

— Сущую мелочь. Ты должна стать моей женой.

— Что? — я надеялась, что ослышалась.

Полукровка лишь кивнул, довольно прикрывая глаза.

— Зачем вам это?

Он не удостоил ответом. Лишь уставился, наслаждаясь моим смятением.

— Что скажет ваш брат, когда узнает? Вы станете подбирать за братом? — я надеялась, хотя бы это его ужалит. — У вас нет гордости?

— О… — Ларисс улыбнулся, и от этой улыбки по телу пробежала дрожь, — гордость — для идейных идиотов. К тому же, есть вещи, которые вовсе не грех подобрать. Донашивать за братом… — его лицо красноречиво выражало все, что он думал. Кажется, наконец, я увидела его настоящего. — Я слышал, так часто поступают в бедных семьях. Мне не привыкать к обноскам. Обноски положения, обноски высокородства, обноски отцовской любви.

Я едва не открыла рот от удивления. Вцепилась в подлокотники кресла и вжалась в спинку. Меня будто обдало холодом:

— Вы же ненавидите его…

Нет, я не удивилась. Чувствовала, будто всегда где-то внутри это знала. Теперь все становилось на место.

— Вы никого не любите, — я покачала головой, — даже себя.

Ларисс закурил, и я впервые отчетливо увидела, как сползла непроницаемая маска. Он стал серым, как пепел его сигареты, уголки губ опустились, прочертив от крыльев носа две глубокие борозды. Он старел на глазах.

— Я любил свою мать. Она была единственным человеком, заслуживающим любви. — Он покачал головой: — Но ее не любили. Ее не разрешалось любить. Мой высокородный отец держал ее за комнатную собачку. И я не имел права сказать ни слова. Ни упрека, ни жалобы. Он обращался с ней, как с вещью, и я должен был поступать так же. А рядом ходила другая, такая, как ты, высокородная до дерьма.

Глупая несправедливая причина, но я, наконец, поняла, покачала головой:

— Но, это же была не я.

Он подошел к высокому окну, нервным рывком отдернул штору и уставился на рой снующих почти перед самым носом корветов:

— Разве это имеет значение?

Ларисс какое-то время стоял молча, вдруг резко развернулся на каблуках:

— А теперь я узнал, что Император решил женить меня. По прихоти. Знаешь на ком? — он округлил глаза и пытливо уставился на меня, будто ждал ответа. Да ничего он не ждал. — На таком же генетическом мусоре. На полукровке Мателлинов. Но этому не бывать. Мне не нужны подачки, не нужны объедки с высокородных столов.

Он вновь опустился в кресло, закинул ногу на ногу:

— Сначала я надеялся только на высокородного сына, впрочем, как и мой брат. При иных обстоятельствах я даже об этом не мог бы мечтать. Но теперь я могу получить и высокородную жену. Единственную из высокого дома. — Он подался вперед и почти выдохнул мне в лицо: — Высокороднее некуда. И ни одного высокородного родственника, который мог бы косо посмотреть на меня за этот брак.

Он откинулся на спинку кресла, скривился, будто пожевал стебель норбоннской дыни. Меня он тоже презирает.

— Я не тороплю тебя с ответом — я знаю его. Но с удовольствием дам тебе время на муки совести. Высокородных слишком нечасто мучает совесть.

Я смотрела на него с онемением, меня почти парализовало. Кем надо быть, чтобы столько лет ходить в халдеях высокородного брата и ни разу не выдать себя?

— Я жду от тебя лишь дату. Как только брак будет зарегистрирован — твой ненаглядный волен будет идти ко всем чертям. Живым и здоровым.

Глава 57

Я все еще не верил, что сам отпустил ее. А эта проклятая ночь… не думал, что так бывает. Я не хотел прощаться. Прощание — это конец. Я тогда закрылся в малой приемной, чтобы не видеть, как она уходит, несколько раз порывался вернуть, но сдержался — я пообещал. Впрочем, надо было настоять на корвете, чтобы увериться, что она без сложностей попала в порт и села на корабль. Но я смотрел в ее лицо и понимал, что она ничего не хочет от меня. И те ничтожные деньги… лишь здравый смысл не позволил ей швырнуть карту мне в лицо.

Стало пусто. Единственное, куда я теперь хотел — на полигон, в казарму, на корабль — не важно. Туда, где все