Московский полет - Эдуард Тополь

А Семен тем временем стукнул Роберта по колену и сказал восхищенно почти то же самое, что думал я:

– Молодец! – и попросил меня: – Переведи ему, что он молодчина! Правильно оценил ситуацию! В этой стране умеют мечтать только дети. А все взрослые – потерянное поколение! Рабы!

– Значит ли это, что Горбачев должен сорок лет водить вас по пустыне, как Моисей водил евреев? Пока рабы не вымрут? – сказала вдруг Моника.

Я с оторопью глянул на нее: я-то думал, что она сейчас сконцентрирована совсем не на предмете нашего разговора. «Три-ноль не в мою пользу», – подумал я. А Семен ответил:

– У Горбачева, к сожалению, нет в запасе сорока лет. И даже четырех – тоже. У него есть год, максимум – два. Если он за два года не выведет страну к молочным рекам или хотя бы к хлебным берегам, тут начнется гражданская война.

– Я тоже так думаю, – сказала Монвда. – Сегодня утром мы были на вашем черном рынке…

– Где? Где? – не поверил я.

– На черном рынке. Это недалеко от нашего отеля. Там, где железнодорожная станция…

– У Рижского вокзала? – спросил я недоверчиво.

– Да, – сказала Моника.

– Зачем вы туда пошли?!! – воскликнул я, потому что черный рынок у Рижского вокзала – это самая клоака преступности в Москве, даже милиция боится туда заходить.

– Well, мы пошли посмотреть на русский black-market [черный рынок], – сказала Моника. – И вы знаете, что случилось?

– Что? – спросил я, не ожидая ничего хорошего.

– Хорошо, что с нами был Джон О'Хаген. Иначе я бы осталась без всех своих фотокамер…

И она рассказала, что едва они – четыре ее постоянных спутника из нашей делегатской молодежи плюс Гораций Сэмсон и Джон О'Хаген – вошли на территорию Рижского рынка, как их тут же окружила какая-то банда не то фарцовщиков, не то рэкетиров, яростно предлагая обмен долларов на рубли по фантастически высокому курсу, а также русские иконы, икру и наручные часы высшего командного состава Советской Армии. А еще через пару минут Моника обнаружила, что часть этой банды уже оттерла ее от всей остальной группы и буквально уносит прочь, сдирая с ее плеч фототехнику. Она крикнула «Help!», но чья-то рука зажала ей рот, и одновременно острое шило уперлось ей в ребро. А когда американцы, услышав ее вскрик, попытались ринуться ей на помощь, то оказалось, что каждый из них тоже окружен плотным кольцом. И только двухсоткилограммовый Джон О'Хаген смог своим весом, как тараном, пробить эту блокаду и в последнюю минуту буквально выдернул Монику из рук грабителей…

Я подумал, что Моника рассказала эту историю неспроста. Скорей всего, она таким образом объяснила мне свою расположенность к Толстяку и ту легкость, с какой уселась на его колени. Но как раз в этот миг Семен свернул на пыльный Бескудниковский бульвар, и я тут же забыл про Монику и про Толстяка.

… Аня шла по заснеженному Бескудниковскому бульвару. За сугробами была видна только верхняя часть ее фигурки – тонкие льняные волосы рассыпались по шерстяному платку на ее плечах, светлая дубленка расстегнута на две верхние пуговицы. Некоторое время я ехал за ней вдоль мостовой на своем «жигуленке», а потом, в разрыве между сугробами увидел ее всю – с тяжелой авоськой, в которой она несла из продмага капусту, картошку и бутылку вина «Твиши»…

Это было ровно за три года до моего отъезда из России, то есть на десятом году нашего эфемерного романа. Я жил в эту зиму у Семена, в его холостяцкой кооперативной квартире в Бескудниках. Семен был еще холост, и мы, два swimming bachelors (ветреных холостяка), совсем неплохо проводили время: у меня уже были «жигули» – по западным понятиям это почти ничто, уровень нищеты, а по советским – такой же признак принадлежности к аристократии, как в США Rolls-Roys или Ferrary. Нет, даже больше! Представьте себе, что на Пятой, например, авеню какой-нибудь Rolls-Roys или Ferrary вдруг останавливается возле идущей по тротуару семнадцати– или двадцатилетней девушки и хозяин машины, высунувшись из окна, говорит: «Miss, come here!Get in, I'll give you a lift [Девушка, подите сюда! Садитесь, я вас подвезу]!». Что будет? Я не поставлю и трех против десяти на то, что средняя американская девушка по первому зову сядет в Ferrary или даже в Rolls-Roys. Но я не помню случая, чтобы мне или Семену отказала хотя бы одна москвичка, возле которой мы лихо притормаживали наш зеленый «жигуль». В этой крохотной машине побывали все – длинноногие студентки и фабричные работницы, школьницы старших классов и замужние профессорши университетов, музыкантши и продавщицы, художницы и бухгалтерши, балерины и даже одна – страховой агент с таким бюстом, что моя голова целиком утопала в душной пропасти меж ее грудями. А когда она пускалась надо мной вскачь, эти груди гулко шлепались, как тяжелые спелые дыни…

Тасуя наших дам, мы с Семеном едва успевали освобождать друг другу квартиру в соответствии с заранее составленным графиком, который старались соблюдать железно, поскольку телефона у Семена не было и ни о каких изменениях графика «в последний момент» не могло быть и речи. Но мы справлялись.

Тут мне приходит в голову, что я зря так разоткровенничался. Если эти заметки будут когда-нибудь опубликованы в СССР, то найдется немало критиков, которые завопят о еврейском половом разбое на девственной русской почве. Поэтому я спешу сказать, что русская «почва» была тогда так же далека от девственности, как вся Россия от коммунизма. И вообще, когда-нибудь историки придут к выводу, что в странах тоталитаризма секс становится единственной отдушиной, в которую устремляется молодая энергия широких масс. Особенно женских… Именно этим, а не машиной «Жигули» или нашими с Семеном уникальными мужскими достоинствами я объясняю наши легкие победы. Жизнь в той стране так дерюжно скучна, что только в постели можно забыть о бесконечных «происках американских и японских империалистов», о речах Брежнева – Горбачева и очередях за сахаром и сосисками…

И вот именно в тот период нашего с Семеном полового разбоя посреди морозной московской зимы, когда ни одна, даже самая целомудренная женщина, даже 23-летняя жена нашего участкового милиционера, не могла устоять против соблазна нырнуть с продуваемой пургой автобусной остановки в нашу теплую машину, а потом – побывать с нами на премьере нового фильма в закрытом для простых смертных Доме кино, а потом – поужинать там же в ресторане, в окружении кинозвезд, а потом… well, вы понимаете… – так вот, именно в этот самый урожайный период, в одно раннее морозное утро, когда Москва еще была накрыта тяжелой, как чугунная кольчуга, ночной пеленой из смеси метельного снега и городского смога, – в это утро в квартире Семена раздался длинный и резкий дверной звонок. Яшка, рыжий беспородный уродец, которого Семен щенком подобрал на улице, с остервенелым лаем ринулся в прихожую, стараясь залаять свою вину, – он проспал момент, когда посетитель вышел из лифта и подходил к нашей двери. А звонок продолжал звенеть, несмотря на жуткий Яшкин лай.

Проснувшись в гостиной, на диване, я сразу решил, что так требовательно и так рано может звонить только милиция, и, значит это – за мной. Ведь я жил у Семена нелегально, без московской прописки, да еще таскал сюда девочек – вот соседи и настучали.