И всё, что будет после… - Наталия Новаш

Следователю подали шезлонг, усадили. Жора автоматически переложил себе на колени то, что лежало в кресле – цыганкино красное яблоко, почему-то косо крест-накрест проткнутое двумя вязальными спицами, и заложенную травинкой книжку. Подвинулся ближе к столу и не отрывал от профессора своего вопрошающего взгляда, в котором, впрочем, светилась догадка.

– Нет, молодой человек, я этому факту объяснения не нахожу. Можно, конечно, свалить всё на совпадение, но я таких совпадений не понимаю. Как сказал философ, не принимай вещи настолько сами собой разумеющимися…

– Садимся! Молоко остынет, – поторопила Шурочка, сдвигая тарелки, чтобы кое-как примостить на углу сковородку с рыбой.

Фима, в таком же адидасовском спортивном костюме, как у брата, подошёл к столу, держа в руке плавки и полотенце. Сел в кресло, зевнул и лениво потянулся.

– Рано мы что-то сегодня завтракаем… Пойду мокну́сь.

«Рано? – искренне удивился Жора, посмотрев на часы. Было уже почти двенадцать. – Ну и живут!» – Он в это время привык обедать, а сегодня почти не завтракал – и почувствовал, как разыгрывается аппетит.

– Ещё и девяти нет, – прищурившись, взглянул на солнце профессор. – Это истинное астрономическое время. А на ваших часах, увы…

– Вот-вот! – а азартом подхватил Фима, даже выбежав назад из палатки, с плавками в руке, куда только что заскочил переодеться. – Я только в прошлое воскресенье понял, отчего жизнь так тяжела! Помните – солнечные часы в Шауляе, там, на стене костёла? Были мы в это же время, в двенадцать, а глянул я на часы – девяти нет! Экскурсовод так и говорит: «Не удивляйтесь! Посмотрите, как нам сдвинули время! На час разницу ещё когда-то давно ввели, ещё час – теперешнее летнее время, и больше часа – разница с московским временем!» Это что ж выходит? Если я встаю в семь, значит, это только четыре! Я только теперь понял, отчего жизнь…

– Так тяжела, – смеясь, перебил профессор.

– Да нет… Почему за десять лет школы не привык по утрам вставать. И ещё год института…

– И почему белорусский народ такой, – раздался чуть слышный вздох за спиной у Жоры. – Со всем смирившийся и ко всему привыкший…

– А я вот до сих пор не могу привыкнуть, – понимающе глядя на Фиму, вздохнул профессор. – К астрономическому времени тысячелетняя привычка в поколениях… Ты полотенце уронил.

Но Фима уже бежал в палатку.

– С рыбы начните! – сказала Шурочка. – А для костей – салфетки. – Она протянула Жоре пачку бумажных салфеток. На тарелке у него оказались три зажаристых окуня и порция молодой картошки с укропом. Но Жора так и застыл, не касаясь еды и глядя на стол с зажатой вилкой в руке. Да ещё Додик, сидевший напротив, насмешливо ухмыльнулся, сверкнув рыжим и карим глазом. То, что было там на столе, напомнило Жоре вчерашний вечер. «Кто же они такие, чёрт побери… Тоже… «эти»?»

– «Ругялис»? – осведомился он неуверенно, беря с опаской свежайший ломоть знакомого хлеба.

– «Ругялис», – кивнул профессор, – рекомендую.

– А сыр?

– Литовский, из Паневежиса… Эй! Кофе тебе греть не будем! – крикнул Сан Саныч появившемуся в одних плавках Фиме. – В Литву ездили… За продуктами… – повернулся он опять к Жоре. – Молодцы литовцы!

– Националисты… – обиженно подал голос Висилий Исаич, подсаживаясь со своим стулом.

«В таком начальника всегда узнаешь, – про себя усмехнулся Жора. – Кашу ест, а за собой следит – чтоб с важностью получалось…»

– Националисты ваши литовцы! Какое к нам, русским, отношение!.. – и даже отставил тарелку, расплеснув профессорский кофе, хорошо Сан Саныч придержал кружку рукой.

Додик захохотал.

Шурочка усмехнулась и строго посмотрела на старика.

Профессор не скрыл улыбки:

– Сердится Василий Исаич… Понятно… Идём мы на днях с ним в Каунасе по Лайсвис-аллее, как волки голодные, с утра ничего не ели. Люди под зонтиками, прямо на улице, сосиски едят, кофе пьют. Мы подходим – услышат русскую речь – нет сосисок! Дальше идём, и опять то же самое: кофе есть, а сосиски кончились… Рассердился тут Василий Исаич…

– Ну а как же? Какое к нам отношение?

– А ты не пробовал понять, почему? – сурово спросила Шурочка, кладя деду в чашку ложку растворимого кофе. Дед только крякнул.

– Вам сколько? – спросила она Жору.

– Одну… две… – растерянно пробормотал тот.

– Три кладите, – дал совет профессор. – С молоком не почувствуется.

Шурочка положила ему три ложки и принялась разливать молоко.

– Ты такое отношение заслужил! Чтобы тебе литовских сосисок не дали… – заключила она сурово, наполняя до краёв чашку. – Разве трудно этого не понять?

Нет, Василий Исаич этого не понимал. Так и читалось это в его лице – растерянном и обиженном и всё-таки – самодовольном! Так и угадывалось по тому оскорблённому выражению, с которым он замолчал и размешивал сейчас сахар в деревянной китайской чашке персональной серебряной ложечкой.

– Я не про себя. Я про Россию! Она всю Прибалтику содержит, строит им заводы, сколько денег вбухивает туда! А они ненавидят русского человека!

Профессор улыбался невесело – Шурочку он поддерживал, но сугубо молча. Додик Шурочку одобрял, но как-то поёжился с внутренним холодком: «Не доведись когда-нибудь иметь такую внучку…» А Жора, конечно же, не понимал ничего, ибо не знал, кем был Шурочкин дед, а был тот с молодости строителем и комсомольским работником, руководителем «великих строек»… а Шурочка была отнюдь не обыкновенным ребёнком. Это-то, правду сказать, Жора заметил сразу. «С виду – как шестиклассница… А такая!»

Шурочка тем временем совсем по-детски задумалась, теребя рукой лямку цветастенького купальника. А потом положила обе руки на стол и как-то странно именно на Жору посмотрела:

– Я вдруг только сейчас поняла, знаете… Почему православные… верующие не могут любить бога! Не способны на самом деле испытывать к нему никакой любви, и всё это насчёт их любви – выдумки! А, ведь, считается, они его должны любить?

– Разумеется, – кивнул профессор, к которому, она, собственно, и обращалась сейчас с вопросом.

– Понятно! – кивнула сама себе Шурочка. – Он вроде как создал их всех.… И создал для них их мир. – Она снова перевела взгляд на Жору. – Вы не подумайте, я не про сидящих тут говорю. Тут здесь у нас никто в бога не верит. Разум, как говорится, не даёт. Я про верующих – про тех, кто думает искренне, что бог есть. Вот они-то бога своего не любят! Врут! Не могут, просто не могут его любить.

– Ну, Сашка… – пожал плечами Додик. – Думаю, ты не права. С чего бы им…

– А с того… – «Вспомни маму!», хотела она сказать, но не сказала, только горько, тяжело вздохнула. – Как можно ему простить такой мир, где есть смерть? Смириться можно, но не простить. Как может мать простить ему смерть ребёнка? Как может она принимать такой «созданный богом» мир? Где есть столько несправедливости? Где люди часто – придурки и подлецы? И отсюда – подлости, войны, концлагеря. Где столько генетических болезней из-за ошибок в генах и хромосомах? И дети, ни в чём не виноватые, страдают! А из-за чего? Или точнее – из-за кого? Если допустить, конечно, что ОН есть и ОН – творец. Да ещё – творец всемогущий! Да мы преступника судим за преступление, халатных работников, виновных в чьей-нибудь смерти, сажаем в тюрьму и судим, а он произвёл такую страшную халтуру! Это в лучшем случае… ещё мягко говоря. А в худшем – всё это его творение – наш мир – преступно, полно ошибок! Так почему мы не судим его за преступное творение? Да как… просто плохого работника – за халтуру?! Понимаете? С природы ведь глупо спрашивать! Так что даже и лучше, что его нет…