Железная кость - Сергей Самсонов

И они уже вылетели — словно из-под земли к настоящему небу, на простор судоверфи, на взлетную. Серо-стальной и голубой авианосец вымахал навстречу, словно сойдя со стапеля в асфальтовую реку, и не кончался, не кончался на лету своими изначально чистыми и гладкими высотными бортами, монолитным бетоном, облицованным плитами цвета «раскаленный чугун» и «морской кислород», закаленным стеклом, полыхавшим на солнце — президенту в глаза.

Налившийся вниманием к масштабу президент шагнул вместе с Углановым под своды: тек простор в высоту, простиралась пустыня нехоженой, целиком рукотворной планеты, и в наступившей сразу лютой тишине необитаемости, прорезаемой только распаковывающим шорохом фотокамер со вспышками, он, Угланов, повел президента по морозно скрипящей чистотою дорожке, но было всем понятно, миллионам подданных телевизора и новостей, кто причина движения и остановки всех собравшихся здесь и сейчас. А причина — вот этот человек средних лет и спортивного телосложения, невысокого роста и с утиной, детской складкой губ, остающейся той же, такой же со времен чернобелых фотографий на школьных дворах в синей форме и огненном галстуке, — все давно про себя понимала и держалась подчеркнуто скромно, подчиненно: «ведите» — и в спокойной уверенности: остановятся сразу и все, когда он скажет им: «ну-ка, стойте».

Лифт вмещал восьмерых. С пятиэтажной высоты открылась новорожденная сталепрокатная страна, овеществленный план его, Угланова, творения — для нового глаза пространством настолько построенным и существующим по собственным законам, что нечего и силиться постичь и охватить, вместить и уложить в мозгу машинный этот космос: пятиручьевого литья, глиссажных труб, инжекторных горелок методических печей, провалов нагревательных колодцев, автоматической системы прерванной закалки и водяного охлаждения стального полотна… Протянулся под ними стан Волгой, продольно рассекающей пространство, равное по площади трем десяткам футбольных полей; все стояло и стыло под ними, приварившись друг к другу, — контргайки размером с обычный валок и валки вышиной с «голиафов» и «мамонтов». Ни единого не было видно внизу человека, и не верилось вовсе, что все это задышит и поедет само.

С перекрещенных в воздухе мостков давал он президенту разглядеть все, что его, стального, делает Углановым, то, что уже его, Угланова, спасло, потому что продолжит вращаться и плющить раскаленные плиты могильной толщины в полотно высшей прочности даже после того, как в самом нем, Угланове, щелкнет включатель черноты навсегдашней. Вновь спустились на землю, снова сделавшись теми, кем были физически, — позвоночными млекопитающими одинаково жалких, ничтожных размеров; оставалось то самое, «главное», что покажут сегодня всем по телевизору; крепостные телевизионщики стадом качнулись, нажимая, давясь, вознося свои камеры и металлоискатели над головами, переламываясь в спинах в предельном отклонении назад, от оси… и прямой зеленой дорожкой — в ногу с президентом — к алтарным вратам, к метровой стойке-кафедре как раз под руку человека среднестатистического роста, к божественной, простой, как детская игрушка, красной кнопке, подымающей в небо, запускающей «все».

Президент на кратчайшее дление замер, словно не в силах одолеть последнюю воздушную полоску и коснуться — не своего, того, что выстроил не он, — и обернулся на Угланова с двухполюсным, неясным по значению «разрешаешь?» в насмешливо выпытывающих глазах:

— Может, все-таки вы, а, Артем Леонидович? Ваше детище, ваши бессонные ночи.

Угланов только отмахнулся, дернув мордой и рукой: да закончи ты это уже побыстрее; вот эта кнопка для тебя — не понимаешь? — на самом деле ни к чему тут не подключена, запускаешь не ты и завертится не потому, что ты хочешь. И может, что-то президента в нетерпеливом этом подгоняющем углановском движении не устроило: «ну а может быть — вместе?» — вот что Угланов не дослушал, не захотел услышать — от него… Но сейчас: протокол, «на него сейчас смотрит страна» — и, закрепив привычно-типовые «бодрость», «деловитость», «в рабочей обстановке» на лице, быстро-кратко примерился и весомо пришлепнул ладонью торчащую перед ним из столешницы красную кнопку.

Тишину, от которой твердело уже в животе, разорвал тепловозный гудок, протянулся, потух, не заполнив пространства, и беззвучно, невидимо, но осязаемо, заструившимся по позвоночнику холодом, сквозняком из соседнего измерения-времени запустилось и двинулось объединенное, беспощадно сцепившееся — как одно существо, задышавшее «все» — первой искрой, пролетом углановской воли со скоростью миллионов безмассовых квантов по графеновой микровселенной центрального мозга, мыслью сталепрокатной машины о себе же самой… И опять повели президента посмотреть с верхотуры, как пополз по рольгангам просвеченный нестерпимым вишневым сиянием сляб — негасимое адское пламя в чудовищном слитке, вес могильной плиты, уготованной самому страшному грешнику, — и понесся, потек, полетел сквозь валки, удлиняясь, вытягиваясь, плющась, как тесто, не в силах одолеть железного потока необратимого по всем параметрам перерождения — в разглаженный, как простыня утюгом, чистый лист однородного серого цвета, что, каленый, ошпаренный ледяной водой, не лопнет и в арктическом холоде; шум колоссальный огненных столбов пошедшего на взлет ракетоносителя «Протон» — маниакально-яростно-настойчивый и одновременно спокойно-величавый, неуклонный — ввалился в уши, в черепа и наводнил пространство тридцати футбольных стадионов… И президент, которого вели к далеким, как Китай, участкам резки и клеймения, вдруг, показалось, полетел, несомый одним только воздушным течением, как шарик, — уже физически ни для чего не нужный в этом мире, в котором все размеренно дышало и неуклонно двигалось само, проводя и усиливая только одну абсолютную волю, только его, Угланова, господство над могутовской землей, на которой один только он все замыслил и выстроил.

Президент — улетел.

Видел он справедливость и промысел — в том, что он, он, Угланов, возвратился хозяином на завод, что задумал и построил на голой земле его дед.

С перестройкой во многих родившихся и живущих на общих основаниях советских проснулась эта тяга к корням: ну а вдруг у меня там «графья»? — плебейское желание поиметь в роду «больших» и «настоящих». И многие из копавших родословную нашли «там» бородатых сахарозаводчиков, владельцев пароходов, маслобоен, текстильных фабричонок, «русских провидансов», построенных с бельгийским капиталом на паях, и, проходя мимо невзятых временем и ломом кирпичных стен, гранитных монументов, кивали на доходные дома, особняки и гастрономы: это наше, это было построено прадедом, он имел, а теперь хочу я.

У него же, Угланова, было другое: цвет крови устраивал, он искал под асфальтом, в перегное — своих. И нашарил случайно в земляной этой тьме — пропеченные, смуглые карточки загсов — исчезающе бледные синие и лиловые строчки вмиг сложились в послание, в «кто-то хорошо это дело придумал». Инженер Тихомиров — ископаемый блюминг и первые станы железного века — в жизни мамы возник не с начала, прикрепился потом: значит, мать его тоже потеряла отца — то же самое лишение нормальной, комплектной семьи, «родовое проклятие» просто, на Угланова павшее круглым сиротством. Тихомирова Софья Мироновна — урожденная Левина, в первом замужестве — Гугель! — подала на развод на трехлетие Аллочки в 37-м, Тихомиров уже был готов — на замену, в мужья. Подвела к нему Соню и выдала замуж лично мужнина, Гугеля, все решившая бесповоротно рука, вот она же «Сережку» немедленно и уничтожила — перетерев в песок фамилию в приказе об увольнении с новорожденного циклопа «волюнтаристски» и «необоснованно», под видом пошлой мелкой мести «за жену»: ворочавший могутовской прокатной машиной Тихомиров скатился под откос до паровозного депо в Верхнеуральске и через это дело уцелел.