Бедные дворяне - Алексей Антипович Потехин

надо дать отдохнуть: она устала… Посмотрите, как побледнела… – говорил кто-то из гостей.

– А, устала!.. Ну, так дайте ей шампанского… Она выпьет, и опять соберется с силами… Э, Прасковья, устарела: стала уставать!.. – сказал Рыбинский.

Слуга подал Параше стакан шампанского, но она не приняла его.

– Что же ты не пьешь, Параша, выпей, милая… Это тебя освежит!.. – говорили ей с разных сторон.

Но она никого не слушала, никому не отвечала. Пение прекратилось само собою.

– Она увидела меня и не хочет более плясать… – сказала Кострицкая Рыбинскому.

– Ну, что же вы стали? Пойте… Прасковья, пляши же… – приказывал он, возвышая голос.

Песенники снова затянули песню, но Параша, как статуя, стояла на одном и том же месте, не спуская глаз с Кострицкой. Рыбинский подошел к ней.

– Послушай: станешь ты плясать или нет? – спросил он ее грозным полушепотом.

– Не стану… не могу!.. – отвечала Параша с тяжелым вздохом, близким к стону. – Нет, не могу я плясать для нее…

– Так помни же ты, что я сказал тебе давеча… Пошла вон отсюда… Не жди же от меня никакой милости…

Параша готова была упасть и зарыдать. Рыбинский заметил это.

– Эй, – вскричал он людям, – выведите ее, с ней дурно сейчас сделается…

Измученную, усталую, убитую, ее вынесли почти на руках.

– Ну, цыгане, плясать: эй Петр, Дуняша, нуте-ка вы…

Песня снова потянулась, цыгане начали пляску, гости несколько времени поговорили о Параше, потом занялись новыми плясунами, – и никто не догадался, какая страшная драма совершилась на их глазах, никто не пожалел бедной Параши.

Рыбинский предложил Юлии Васильевне проводить ее до павильона, где танцевали…

В ту же ночь на рассвете Парашу, вместе с обеими ее детьми, посадили в телегу и увезли по приказанию барина в одну из самых отдаленных и глухих деревень его.

VI

Целую неделю продолжались увеселения в усадьбе Рыбинского. Наконец гости разъехались, чтобы разносить по губернии, по своим углам и закоулкам, славу или бесславие хозяина, чтобы хвалить его, злословить, насмехаться и удивляться его гостеприимству, хлебосольству, роскоши или мотовству, чтобы рассуждать и оценивать: достоин или недостоин он звания губернского предводителя.

Осташков собрался последним. Пред отъездом он с подобострастным видом подошел к Рыбинскому.

– Как же, батюшка Павел Петрович, – сказал Осташков, – я хочу вам жалобу произнести… милости вашей просить…

– На кого это?…

– На родителя своего и на братца родного… Большие обиды делают, Павел Петрович… Все сено у меня скосили и жену с тетенькой избранили так… срамно избранили, батюшка Павел Петрович… Защитите… Теперича мне даже не чем лошадку прокормить… Совсем обидели… А братец, Павел Петрович, еще похваляется избить меня… Изобью, говорит, как собаку…

– А ты не поддавайся…

– Да как же не поддаться-то, батюшка Павел Петрович… Он вон какой: в косую сажень… а я велик ли человек… Много ли мне надо… Изломает меня совсем…

– Разве очень силен?

– Да как же не быть сильному, Павел Петрович… Человек он не ломаный… Не оставьте… защитите…

– Да чего же тебе хочется?

– Хоть бы сено-то отдали… Али бы деньгами, что ли… Да и то боюсь, Павел Петрович, родителя-то прогневать: пожалуй, и усадьбу-то продаст, а я ведь еще не отделен… Без куска хлеба останешься…

– Ну вот то-то и есть… Ты сам не знаешь, чего тебе хочется…

– Хошь бы уж он отделил меня, что ли, по настоящему, бумагой…

– Ну, хорошо, я когда-нибудь вызову его к себе и поговорю с ним…

– Не оставьте… Будь отец и благодетель, батюшка Павел Петрович…

Осташков поклонился в ноги Рыбинскому.

– Так уж как же, Павел Петрович, я коли уж привезу доченьку-то… Юлия Васильевна приказали через неделю…

– Ну да, и привози…

– Только не знаю как: больно уж она у меня не нарядна… и везти-то зазорно… А понашить одежонки не на что…

– Там, привезешь, – всего нашьют…

– Да привезти-то не в чем, Павел Петрович…

– Хорош отец!.. Что же, ты их нагишом водишь?…

– Как можно нагишом… Да ведь какая наша одежда…

– Ну, ну, отстань: понимаю, к чему подбираешься… На вот тебе пять целковых…

– Я, батюшка, благодетель, не к тому… уж и без того вашим милостям несть числа… Зрить мне не можно на вас…

– А ты, Осташков, очень образовался, как я на тебя посмотрю… Попрошайка стал отличный…

– Бедность заела, Павел Петрович…

– Полно, лентяй… Дома бы больше сидел, да работал… А то только таскаешься по гостям… Ну, поезжай же домой… Вот жалуешься, что отец все сено скосил… Поневоле скосит, коли дома не живешь…

– Напрасно, Павел Петрович…

– Ну, уж какое напрасно…

– Прощайте, батюшка Павел Петрович… Давно бы и есть уж пора домой-то…

– То-то и есть… А лень работать-то… Вот и шляешься…

– Нет, батюшка… Я работать, кажется, за всяк час готов… А и езжу, для семьи же хлопочу… Коли ездить не стану по благодетелям, и они меня забудут… А я вашими благодеяниями и на свете-то жив… Где уж мне этакую семью одной своей работой прокормить… С голоду бы померли без благодетелей…

– Ну, ну, пошел же… Надоел…

Осташков привык уже к подобным замечаниям: он знал, что благодетели всячески над ним тешатся и что, побранивши его за бездомство и попрошайство, они в другой раз опять его позовут к себе и, если им вздумается, продержат у себя целую неделю и не отпустят домой хоть бы и просился… и потому он не обратил особенного внимания на слова предводителя, а объяснил их тем, что он в дурном духе, и уехал с радостным сознанием, что у него пять целковых в кармане.

Он поехал не домой, а к Паленову. Здесь он застал того генерала, который был у Рыбинского и больше всех обиделся, что хозяин посадил рядом с собой и по правую руку маленькую лесничиху, а не его, единственного в околотке генерала. Это был полный, но маленький господин, с большими, впрочем, бакенбардами, который, как видно, очень был недоволен судьбой за то, что она обидела его ростом, и постоянно держал себя прямо и закидывал назад голову, чтобы казаться хоть немножко повыше. Несмотря на свой малый рост, генерал смотрел на весь род человеческий с высока и оценивал людей по тому, на сколько они подвинулись по чиновной лестнице к вожделенному титлу его превосходительства. Вообще, он держал себя очень важно и величаво, говорил тоном человека, решающего окончательно вопрос и не ожидающего возражении. При встрече с людьми ничтожными, по его понятиям, вследствие малого чина или небольшого состояния, он ломался и гримасничал невероятно: кряхтел, пыхтел, выпячивал вперед грудь, хмурил или приподнимал