Елизавета. В сети интриг - Мария Романова

– Кремль, матушка, есть особое место в Москве да и во всей России. Сие не только памятники истории нашей, не только величественные соборы да дворцы изумительной красоты. Сие не только высокий холм, на коем была заложена первая деревянная цитадель. Кремль – история страны, от первых ее царей да первых подданных. Вся земля в Кремле и вокруг него пропитана кровью тех, кто штурмовал и оборонял сии древние стены, кровью казнимых на эшафотах и растерзанных толпами. Однако и этого мало. Кремль, прежде всего, место власти, ее обиталище и престол. Величие власти всегда обитало именно здесь, всегда в глазах твоих подданных, матушка, от вельмож до простолюдинов, именно отсюда проистекало. Каждый русский человек испытывает вполне понятное и объяснимое волнение и даже страх, ступая впервые на землю Кремля. Неуместными, но одновременно такими близкими и родными кажутся пышно цветущий яблоневый сад на склоне холма, крик ласточек в небе – там, где державно сверкает золотом Иван Великий…

– Да вы поэт, батюшка…

– О нет, царица. Какой из меня, смиренного инока, поэт? Сие описание я помню еще с семинарии. Светлые то были дни, сердцу тепло от них.

– Вот удивительно, батюшка, ничего этого я не знала, однако чувствовала, что коронация должна быть именно здесь, в сердце страны.

– Душа, Елизавета Петровна, порой куда мудрее разума бывает. Вот она-то, душа мудрая, тебя и привела на древние камни Кремля. Не противься никогда зову своей души. Да советчиков слушай лишь тогда, когда сама сомневаешься в деянии. Ежели тебе все понятно – так и поступай, как считаешь правильным.

«Легко сказать, – мысленно вздохнула Елизавета. – Ежели б всегда и все было понятно… Однако спасибо, батюшка, сейчас мне сего совета вполне довольно. А завтра… Оно будет завтра…»

Нынче, это правда, Елизавета ни в своем решении, ни в своих приказаниях не сомневалась ни на йоту. И коронация ее стала пышной настолько, насколько это вообще возможно.

Постарались все, однако первым свое усердие проявил Сенат, увеличивший число коронационных регалий – кроме короны, порфиры, мантии, скипетра и державы, появились Государственный меч, Государственное знамя и Государственная печать.

Во-вторых, изменилась и процедура коронации. Тут не обошлось без хитреца Лестока, сумевшего убедить Синод, вернее, наиболее влиятельных его членов, что новый век и новые цари должны принимать власть не от отцов или пастырей, а от помощников и друзей. Теперь коронуемый самодержец уже не должен был называть коронующего его патриарха «отцом», не просил «благословить его на царство» и не подставлял голову для короны, стоя на коленях. Более того – Лесток намекнул, что совсем недурным будет и вовсе заменить поучительно-назидательное слово патриарха поздравлением президента Священного Синода.

– Да без особого подобострастия, отец! – обер-лекарь позволил себе даже погрозить Амвросию пальцем. – Царица не любит лизоблюдов, но, напротив, чрезвычайно уважает людей свободных от гнета старины, кем бы сии люди ни были и сколь бы высокие посты ни занимали.

Патриарх Амвросий тяжело вздохнул. Он видел, какие ветра дуют над страной, видел, что патриархальная неторопливость сменяется звериным имперским оскалом. Но поделать тут ничего не мог. Да и вряд ли хотел – опять же, вполне трезво понимая, что все его усилия не привели бы ни к чему хорошему. За исключением, быть может, его, Амросия, ссылки и опалы до конца дней.

Но того, что произошло в самый торжественный момент коронации, не ожидал и патриарх. При «уставлении» короны на голове Елизавета взяла корону из рук Амвросия и сама водрузила сверкающее бриллиантами и сапфирами сооружение на свою прелестную головку.

У Амвросия хватило сил и выдержки помочь ей, однако руки его преизрядно дрожали.

– Что ж ты, матушка, не предупредила меня, что столь далеко пойдешь в своем усердии да в переменах, – едва слышно прошептал он.

– Я знала, что вы, отец мой, всегда мне поможете.

– Но как же? Должно быть, сие был порыв, державное рвение?

– Вы правы, отец, сие действительно есть державное рвение. Но отнюдь не порыв. Я желаю, чтобы Москва, а за ней вся держава знала, что я, дочь великого царя Петра, взяла в свою руки страну так же, как сегодня взяла в руки корону. Пусть все это против установившегося порядка вещей, пусть сие даже в чем-то оскорбляет моих подданных… Однако я увенчала себя сама, и с этим уже не поспоришь…

Патриарх повел службу дальше. В глубине души он не мог не согласиться с правотой новокоронованной императрицы – пусть и противу всех правил да традиций, однако никаких сомнений теперь не осталось: царица взяла в руки страну и управлять будет так, как повелит ей ее разум, а не так, как сие будет угодно седым традициям.

Елизавета пошла много дальше. Она повелела возвести в Москве триумфальные ворота в честь своей коронации, а на них изобразить аллегорическую картину: солнце в короне с подписью: «Само себя венчает». В официальном «Описании» триумфальных ворот для тех, кому суть аллегории могла быть неясна, было помещено вот такое пояснение: «Сие солнечное явление от самого солнца происходит не инако, как и Ея императорское величество, имея совершенное право, сама на себя корону наложить изволила».

Амвросий, увидев это сооружение, понял все. Понял, что Елизавета, пусть с виду и пустая красавица, на самом деле готовилась к торжеству давно и заранее все успела обдумать. И эффектный жест императрицы при церемонии коронации, и водруженные врата с картиной, и строки в газетах вполне однозначно утверждали полную независимость императрицы от всех, кто возвел ее на трон и кто хотел бы править от ее имени, «помогать править слабой женщине». Она была ныне свободна от церкви и гвардейцев, от подданных и всех своих советчиков, сколь бы близкими себе их ни считала.

– Продолжайте, отец мой, – прошептала Елизавета, подставляя лицо под кисть, которой архиепископ наносил капельки мирры на лицо владычицы, помазывая ее в монархи. Ибо именно так Бог, а значит, и народ признали новую императрицу.

В один гул слились голоса бесчисленных московских колоколов, от блеска золота и церковной утвари слезились глаза, от тяжести мантии с белыми горностаями, возложенной на плечи императрицы, болела спина – однако более никаких вольностей себе Елизавета не позволила.

– Благодарю тебя, дочь моя, за сие торжество, – прошептал Амвросий, когда церемония заканчивалась.

Императрица лишь милостиво наклонила голову. Сейчас она думала о том, достанет ли ей сил менять в империи старые порядки и традиции так, как задумано, но при этом все-таки так, чтобы не оскорблять ежеминутно чувств своих подданных. «Тяжкую ношу, ох и тяжкую приняла я на душу свою в ту ноябрьскую ночь…»

А потом были пиры в Грановитой палате, балы и крики восторженной московской толпы, бросавшейся за золотыми и серебряными жетонами и деньгами, которые пригоршнями швыряли с балконов и возвышений. Москва еще помнила веселую стройную цесаревну, что некогда вихрем проносилась по улицам старой столицы на белом коне в поля на охоту. И теперь не могла не радоваться торжеству своей любимицы.