Рим. Книга 1. Последний легат - Шимун Врочек

Я киваю знакомому преторианцу. Проход в таблиний, кабинет хозяина дома, занавешен плотной красной тканью. Там Вар принимает посетителей. Если, конечно, он уже проснулся…

Подхожу к занавеси, что закрывает проход в глубину дома. Преторианец узнает меня и отступает в сторону.

— Легат, — кивает он. Вот, меня уже здесь все знают.

Я оказываюсь в крытой галерее — колонны из местного камня, туфа, светлые. Слева малый перистиль — садик с фонтаном, скульптурами и живыми кустами. Ярко-оранжевые цветы, красные, желтые. Здесь я тогда встретил Туснельду с нянькой… Но сейчас их нет.

Жаль. Я был бы рад увидеть даже ту черную крошечную бестию с ножом.

Моя комната в глубине дома, в левом крыле. Солнце (все-таки оно здесь бывает!) сегодня разошлось по-летнему, внутренний дворик залит светом. Даже жарко. У меня вся спина взмокла. Иду.

На скамейке около фонтана — бронзовый мальчик с крыльями — дремлет одна из вольноотпущенниц Вара. Красивая. Жена пропретора, племянница Августа, осталась в Риме — что ей делать в Германии? А у пропретора как у мужчины есть свои потребности…

Я усмехаюсь. Верно.

Почему-то вспоминаю рыжую «волчицу» в окне лупанария. Бесстыдная. Кто-то у нее там был в комнате, точно.

Я вхожу в прохладный переход, ведущий к внутренним комнатам. Правое крыло — хозяйское, левое — для гостей.

Интересно, мой Тарквиний завел себе подружку из местных рабынь? Этот старик когда-то был еще тот бабник. Ни одной рабыне проходу не давал. Мне самому с трудом верится, но когда-то Тарквиний был силен и крепок. Статный, красивый, веселый. Многие рабыни по нему вздыхали. Помнится, я маленький сижу на кухне — по уши в сладостях, а Тарквиний в это время перешучивается с кухаркой. Смутные детские воспоминания.

Я улыбаюсь. А это мысль… Надо бы свести ту маленькую черную няньку с Тарквинием. А что? Прекрасная будет пара — особенно если она не знает латыни или, скажем, глухая. Тогда она сможет выносить его бесконечное ворчание! По-моему, великолепная идея. Высокий, хотя и ставший пониже с возрастом, седой Тарквиний и крошечная восточная старуха-нянька с черными глазами.

Заодно мне будет обеспечен свободный доступ к Туснельде.

Прекрасная германка.

Навстречу мне выбегает с корзиной белья в руках молодая рабыня, вскрикивает «ох!». Поднимает голову и замирает с открытым ртом. Разные глаза — это забавно, думаю я. Можно производить впечатление на девушек.

Я улыбаюсь, рабыня невольно тоже улыбается в ответ. Потом спохватывается, кланяется и бежит дальше.

Я иду.

Жизнь — прекрасна.

* * *

Наше родовое прозвище — Целест — означает Небесный. Это цвет. И высота полета. И, кажется, еще чистота помыслов… не помню. В общем, какая-то хрень в этом духе.

Верхний слой воздуха, самый легкий, по-гречески называется «эфир». На латыни его принято называть «квинт эссенция», пятый элемент.

В верхнем слое воздуха живут боги. Они дышат им, этим эфиром. Когда мы взываем к ним, наши мольбы должны преодолеть все слои воздуха, вплоть до верхнего, который, кстати, небесного — голубого — цвета.

Но молитва — это не самое главное. Главное — дождаться ответа.

* * *

Когда подхожу к своей комнате, я слышу чириканье. Жизнерадостное, шумное и — очень громкое. Не удержавшись, я сворачиваю и выглядываю в сад.

Проклятье! Мне становится не по себе… Все деревья, кусты, весь внутренний сад усеян, словно яблоками, коричнево-серыми птичками. Они шевелятся. Живой ковер устилает внутренний двор дома Квинтилия Вара — плотный, дышащий, чистящий перья, дерущийся, чирикающий. Воробьи сидят даже на статуях и на крыше дома… Их тысячи здесь. Тысячи.

Я моргаю. Потом облегченно вздыхаю. На самом деле воробьев немного, вряд ли больше сотни. Просто вольноотпущенница Вара решила поразвлечься, покормить птичек. Она бросает воробьям крошки и смотрит, как они дерутся.

Я слышал, Апулей, некогда любимый Августом писатель-декламатор, любитель сомнительных шуток, заказал себе в спальню мозаику: мертвый воробей, лежащий на медном блюде. Ему, мол, захотелось сделать вызов вкусам общества…

Ага, думаю я. Интересно, что бы сказал Апулей, увидев это?

Я вхожу в комнату, замираю на пороге. В моем комнате на полу лежат несколько мертвых воробьев.

Я моргаю. Еще раз. Нет, ерунда! Это всего лишь разбросанные вещи.

Вещи разбросаны — так, словно сюда ворвалась шайка мародеров. От моего хорошего настроения не остается и следа. Ну что за дела… Тарквиний!

— Старик, проклятье! Сколько раз говорить! — Теперь я действительно разозлен. Ну я ему задам. Я его отправлю на мельницу, молоть муку. Я из него вытрясу душу…

Я!..

Я замираю.

* * *

Он лежит, позади тянется след крови. Белый и как будто… сломанный, что ли?

Все будет хорошо. Даже если не будет.

Я опускаюсь рядом с ним на колени — так, что ударяюсь об пол, поднимаю его на руки. Голова Тарквиния откидывается… Нет, думаю я, нет! Он всего лишь задремал, старый соня.

— Тарквиний! — зову я.

Морщинистые веки прикрыты, словно он задремал. Я прижимаю к себе его голову, пытаюсь поднять тяжелое, какое-то неудобное тело.

Не умирай. Не смей умирать!

— Старик, — зову я. Провожу по седым волосам. — Старик!

В груди — рукоять ножа. Я боюсь ее задеть. Я тянусь к ней… одергиваю себя. Нельзя. Иначе он истечет кровью.

— Кто-нибудь! — кричу я. — Сюда! Слышите?!

За окном шумит ветер. Я слышу щебет птиц.

Тарквиний вдруг вздыхает. Еще жив. Сначала я думаю, что это кажется, но он с усилием открывает дрожащие старческие веки.

— Госпо… Гай… — Он делает попытку встать, но я держу его. — Я за… дремал… простите.

— Чтоб тебя, старик! Ну почему с тобой всегда одни неприятности? — говорю я и чувствую, что у меня дрожит челюсть. Глаза режет от слез. — А?

Молчание. Тишина в эфире.

* * *

Я не знаю, зачем люди это делают. Всегда трудно понять. Вот ты вглядываешься в свое отражение в воде пруда — а там какой-то идиот на тебя смотрит и плавают равнодушные карпы. Или мурены с угрями змеятся в тусклой воде. А ты изгибаешься в воде с глупым видом и думаешь: тебе скоро тридцать, и тога тебе не идет.

Я говорю: ну что за ерунда… Потом выхожу в сад и сажусь у фонтанчика. Здесь бы могла сидеть та черная нянька Туснельды. А рядом бы охал Тарквиний и ворчал, что у него болит спина… или бок… или еще что-то… и пить хочется, а вина молодой хозяин не дает… не ценит он меня, а я для него…

А нянька бы говорила: старый дурак, дай я тебе потру спину.