Чингисхан. Кости холмов - Конн Иггульден

Пора. Чингис обнажил меч, и тотчас воины передовой шеренги приготовили копья. У воинов не было стрел. Субудай провел добрую половину ночи, наполняя колчаны последними стрелами, но они не понадобятся, когда наступит рассвет. Впереди слышался топот шагающих лошадей, и свободной рукой Чингис смахнул усталость с глаз. Иногда ему казалось, что он воюет с темнокожими безумцами всю свою жизнь.

Вместе с Джелме он выбрал удобное место под невысоким холмом, где можно было скрыться от глаз врагов. Даже в свете луны никто не заметил бы его. Лишь разведчики, оставив лошадей позади, все время находились в движении. Перемещаясь под покровом ночи, они приносили сведения и были глазами Чингиса. Когда один из разведчиков появился из темноты и подбежал к нему, Чингис наклонил голову и выслушал тихие слова донесения, довольно бормоча что-то в ответ.

Как только разведчик снова растворился во тьме, Чингис подвинул коня ближе к Хасару.

– У нас больше людей, чем у них, брат! Самука и Хо Са, наверное, дрались, как тигры.

Хасар хмуро кивнул.

– Кажется, пора. Я уже замучился скакать вокруг их необъятных армий. Ты готов?

Чингис фыркнул в ответ.

– Этот гарнизон я жду уже целую вечность, братец. Конечно же, я готов.

Братья разъехались в стороны, и вскоре монгольское войско поднялось на вершину холма. Впереди остатки отрарского гарнизона двигались на юг, чтобы соединиться с армией шаха. Неожиданное появление монгольских всадников заставило их остановиться, но, когда всадники опустили острые копья, спасения ждать уже было неоткуда.

Эхо разнесло далеко по холмам звон и грохот железа. Услышав знакомые звуки, шах крепче схватился за поводья коня. В свете луны Ала ад-Дин мог видеть размытые очертания вступивших в бой людей, но не мог точно знать, что происходит вдали. Возможно, проклятые монголы вновь взялись за свое и напали.

Вместе с четырьмя сотнями уцелевших всадников шах и его сыновья бросили свое войско и умчались прочь, не теряя даром ни минуты. Обернувшись на восток, шах увидел первые проблески утра. Как он ни старался, но отделаться от сожалений и занять голову мыслями о будущем не получалось. Он привел войско, чтобы сокрушить завоевателей, но вместо этого увидел смерть своих лучших людей. Монголы оказались неутомимыми убийцами. Он явно недооценил их. Лишь надежда на то, что Аббас доставит послание ассасинам, приносила утешение. Эти люди тьмы не ведали неудач, и шах только жалел о том, что не увидит лица ненавистного хана в тот самый миг, когда их черные, как копоть, ножи вонзятся ему прямо в сердце.

В теплом ночном воздухе лагеря Кокэчу чувствовал страх. Шаман видел его в мерцании ламп, подвешенных на столбах, что стояли на всех перекрестках внутри лабиринта юрт. Женщины и дети были напуганы: в темноте враги мерещились им повсюду. Расползавшийся ужас пьянил Кокэчу. Вместе с калеками, братом Чингиса Тэмуге и китайцем Яо Шу шаман был в числе очень немногих мужчин среди тысяч и тысяч напуганных женщин. Не так-то просто было скрывать восторг, в который приводили шамана их взволнованные лица. Сначала он наблюдал за тем, как женщины делают все возможное, чтобы уберечься от нападения. Они резали солому, набивали ею одежду, крепили к ней доспехи воинов и привязывали к лошадям. Потом одна за другой женщины потянулись к шаману. Они приходили к нему каждый день и предлагали все, чем владели, за молитву о благополучном возвращении мужей с войны. И тогда шаману приходилось держать себя в руках, постоянно напоминая себе, что их мужчины вернутся и спросят у жен, чем они занимались, пока их не было дома. Когда молоденькие девушки являлись в его юрту, трогательно выкладывали на пыльный пол подношения и становились перед ним на колени, чтобы произнести монотонные слова заклинаний, шаман иногда клал руку им на волосы и пламенел радостным чувством, направляя женщин в их скорбных молитвах.

Тэмулун, сестра хана, стала самым жутким его испытанием. У нее были длинные ноги и гибкое тело, в котором ощущалась сила ее брата. Она приходила трижды, чтобы просить у шамана защиты для Палчука, своего мужа. В третий раз от ее тела разило сильным запахом пота. Невзирая на предупреждения внутреннего голоса, шаман настоял на возложении оберега на голую кожу. Он уверял, что сила оберега перейдет на всех, кто был любим ею. Вопреки дурному предчувствию Кокэчу нарушил запрет. С какой надеждой смотрела она в его глаза. А как сильно верила! Подчинив ее своей воле, он лишился рассудка. Шаман рассказал ей о самом мощном из всех оберегов, который стал бы надежным заслоном от вражеского клинка. Сомнения Кокэчу были едва уловимыми, и в конце концов женщина уступила его уговорам и стала умолять дать ей такую защиту. С трудом скрывая пылкое чувство, шаман склонился к ее мольбам.

Сбросив одежды, обнаженная Тэмулун предстала перед ним, и он принялся читать заклинания. Теперь он вспоминал, как дрожали его пальцы, когда она закрыла глаза, позволив нанести на свое тело рисунок овечьей кровью.

Кокэчу бесцельно бродил, предаваясь воспоминаниям. Внезапно остановился и тихонько выругался. Он понял, что совершил глупость. Вначале Тэмулун стояла, исполненная величия и покоя. Она закрыла глаза, а палец шамана чертил красные линии, легонько нажимая на нежную плоть. Шаман выводил кровавый узор, пока линии на ее животе и ногах не скрестились. Желание переполняло шамана, и, возможно, он начал дышать слишком часто и тяжело или Тэмулун просто заметила его похотливый взгляд. Кокэчу вздрогнул при мысли о том, что чувствовала она, когда он, склонившись поближе, прижался пальцем к ее бедру. Выйдя из транса, она раскрыла глаза и посмотрела на него сквозь дым фимиама. Сомнение вдруг родилось в ее глазах. Вспомнив выражение ее лица, шаман содрогнулся. Его рука подолгу задерживалась на женской груди, оставляя на ней отпечатки блестящей крови, запах которой все еще наполнял его ноздри.

Потом Тэмулун схватила одежду и убежала. Чародейство так и осталось незавершенным. Шаман возражал, но она не послушала. Он смотрел убегающей женщине вслед, чувствуя, как скрутило желудок от того, что он осмелился сделать. Ее мужа шаман не боялся. Мало кто из мужчин имел дерзость даже говорить с ним, и Кокэчу не сомневался, что мог бы выставить ее мужа за дверь. В конце концов, шаман был духовником самого хана, и именно он, Кокэчу, приносил Чингису одну победу за другой.

Подумав об этом, Кокэчу прикусил губу. Расскажи Тэмулун Чингису о своих подозрениях, о руке, что так неосторожно шарила по ее бедрам и груди, и уже ничто в целом мире не спасло бы его. Шаман пытался убедить себя в том, что она ничего не скажет. Интуитивно она должна была бы признать, что ничего не знает о духах и о том, как следует с ними общаться. Возможно, следовало подумать о том, чтобы разрисовать подобным манером кого-нибудь из калек, и тогда слух о ритуале дошел бы и до нее. Шаман серьезно обдумал новую мысль, но потом снова помянул свою похоть недобрым словом, понимая, что несдержанностью поставил все под удар.