Лев Бакст, портрет художника в образе еврея - Ольга Медведкова

Читатель простит нам эту длинную скучноватую архивную цитату. Она позволяет, как нам кажется, услышать голос Бакста в общении с властями предержащими.

Разрешение на брак – при условии крещения – испрашивалось затем в департаменте полиции, у самого Плеве[464]. В картотеке департамента сохранилось упоминание о деле «Любови Павловны Бакст-Розенберг (Гриценко), урожденной Третьяковой, дочери коммерц-советника и вдовы потомственного почетного гражданина». Но самого дела не сохранилось. Другое упоминание имени Любови Павловны в картотеке департамента фигурирует за июль 1916 года: в этот момент она ходатайствовала перед канцелярией Его Императорского Величества о принятии прошения об оказании «монаршей милости» по семейному делу, то есть о присвоении сыну ее Андрею Лейбовичу Розенбергу отчества Львович[465]. Но еще до этого, сразу после их довольно скорого развода в 1910 году, Любовь просила вернуть ей фамилию первого мужа, Гриценко[466]. Как мы видим, не только религия, но и имя и отчество мужа были Любови Павловне весьма неудобны. Антисемитские нотки звучат в ее письмах к сестре: «Как Б(акст) ни еврей, но я себе его больше вижу мужем, чем чем-нибудь другим»[467].

Мы знаем, что прежде чем отправиться в Варшаву, Бакст вел напряженные дебаты с пастором-англичанином, который готовил его к переходу в англиканство[468]. Свои сомнения он излагал в письмах к друзьям, в частности к другу Валечке Нувелю, который принимал самое горячее участие в устройстве как крещения, так и брака: «Церемония близится к концу. Никогда, пожалуй, так близко, так неумолимо живо не стояли передо мной религиозно-философские вопросы. Я измучил пастора-англичанина, все время припирая его к стенке в его тезисах и по некоторым вопросам, например о „воле“ человека в грехе и „обожествленности всей воли вообще в человеке, следовательно его безгрешности“, даже смутил его, и он неловко прекратил на эту тему. Более чем когда-либо, дорогой, выплыли наружу les ficelles de toutes les religions, и чую, что мы все носим в себе индивидуального Бога, как всякая истина и абсолютна, и индивидуальна»[469]. Это письмо замечательно показывает, как серьезно отнесся Бакст к своему крещению. Свидетельствует оно и о том, что действительного перехода его в христианство не состоялось. Выплыли наружу les ficelles de toutes les religions[470], то есть «уловки» всех религий. Вместо того чтобы сменить иудаизм на англиканство – а именно об англиканском взгляде на плохую и хорошую «волю», на свободу выбора и предопределение спорил он с пастором, – Бакст выходил за границы всякой религии, выбирая для себя свой отдельный путь: свободу обращения к своему, индивидуальному Богу.

Мысль об иудаизме не только не покидала его в это время, но волновала еще больше. В разгар «церемонии» он в письме утешал своего друга Розанова после прочтения негативной рецензии на Юдаизм, опубликованной критиком В.П. Бурениным в газете Новое время.

В своей статье Буренин называл Розанова «философ Миква», имея в виду ту роль, которую Розанов отводил семейному культу и, в частности, ритуальному омовению (микве). «Миква», по мнению Буренина, была всего лишь незначительной деталью иудейского ритуала. В своем письме Бакст называл Буренина «узко-глупым», «здраво-глупым» материалистом, неспособным увидеть подлинной связи между деталью и явлением в целом, объясняющим все ритуальное физиологическими причинами: «Спросите Буренина, отчего же, в самом деле, все евреи „обрезаны“. Он подумает и ответит: да очень просто, жаркая страна Иудея, умный Моисей, всегдашняя его забота о гигиене своего народа»[471]. Из письма видно, до какой степени Бакст был согласен с Розановым и его трактовкой «юдаизма».

Что же касается обратного перехода Бакста из христианства в иудаизм, то во всех посвященных ему работах мы встречаемся с одной и той же формулировкой: после развода с Любовью Павловной в 1910 году Бакст вернулся к «религии предков». Это утверждение полностью противоречит, однако, тому, что все свои культурно-религиозные построения второй половины 1900-х годов, в частности вызванные, как мы увидим вскоре, путешествием в Грецию и работой над картиной «Античный ужас», Бакст вел от лица «еврея». Подлинная история крещения и возвращения Бакста в иудаизм раскрывается благодаря неиспользованному до сих пор источнику, а именно уже упоминавшейся нами книге Арнольда Хаскелла, написанной со слов Нувеля, то есть наиболее близкого Баксту в тот период человека.

Что же произошло на самом деле? Приняв англиканство в Варшаве в сентябре 1903 года, Бакст сразу же вернулся в Петербург, намереваясь там получить конфирмацию, ибо без последней он не мог венчаться. С этой целью отправился он в англиканскую церковь, где ему сказали, что конфирмацию может осуществить лишь епископ. Последний же находился в Англии и не собирался приезжать в Россию ранее чем через два года. Напрасно пытался Бакст получить конфирмацию у лютеран или у кальвинистов. Повсюду получил он отказ, и в конечном счете пришлось ему не солоно хлебавши перекрещиваться в православие, никакой конфирмации не требующее. Выбранный им окольный англо-варшавский путь оказался длинным и унизительным. Через некоторое время после этих событий, зимой 1904 года, Бакст заболел пневмонией. Эта болезнь привела его, по свидетельству Нувеля, «на грань безумия», ибо Бакст решил, что таким образом наказан он за предательство. Он не верил врачам, запирался в комнате и лежал неподвижно, ожидая расплаты и обвиняя во всем жену, настоявшую на крещении. «К счастью, именно в этот момент был утвержден закон, позволявший евреям, перешедшим в христианство под давлением, возвращаться в иудаизм. Бакст немедленно воспользовался им и вновь стал самим собой…»[472].