Призраки и художники - Антония Байетт

* * *

Он попытался нащупать, что же ему представляется, что же стоит за всем этим разнообразием, питающим любознание человека. А стоит там изощренный, необычайно плодовитый творец. Порой, вслушиваясь в тишину, наедине с собой, он слышал неравномерные, но бесконечно повторяющиеся удары морских волн о прибрежную гальку. Его тело было витой раковиной, словно из тонкого фарфора, неведомо каким образом сделанной, в нем жил этот рев и плеск морской. А еще — движение луны, правящей приливами, и движение планет по некруговым своим орбитам. Гораздо чаще его безумно-хитроумному внутреннему зрению виделись, как будто сквозь увеличительное стекло, крохотные перемещения частиц плоти и крови. Острая боль превратилась в дергающую и тянущую в правом подреберье, как он того и опасался, как он и знал, в печени. Печень издревле использовалась в гаданиях, вавилоняне полагали, что еще дымящаяся, ярко-глянцевая печень и есть вместилище души; его собственная печень, кажется, взбунтовалась, словно таинственно сведалась с крюком, на который подвешивают за ребро душу Инаны в шумерской легенде. И не менее таинственно все это связано с внутренним глазом, который помещается или, может, не помещается в шишковидной железе, которую полагал жилищем души Декарт. Человек, подумал он, измерил тайны гудочков и свисточков своего организма не лучше, чем основания Земли или природу смерчей. Был у него секретный принцип: вкладывать свое истинное мнение в уста отпетых лжецов; и, в частности, не кому иному, как Давиду Сляку, «медиуму» — еще одному не вполне честному воскрешателю душ, умевшему также наполнять плотью перчатки во время спиритического сеанса, — поручил он высказать мысль о мельчайшей разумной сущности, близкую к собственной его мысли. «Великое — не состоит ли в малом? — вот что говорит у него мистер Сляк. — А малое, все больше уменьшаясь, / Не явит ли нам Бога?»

«Да, ежели пойти еще дальше, вглубь, так глубоко, как заблагорассудится и как настаивает мой Давид Сляк, — писал он, — то найдешь там (и в это верую уже я!) творящий разум, действующий как материя, но не производный от материи. Будучи запущенными, шары находятся в движении, соударяются друг о друга и могут разбегаться по столу в самых разных направлениях; но я верю в кий, чей удар направляет рука». Весь мир возвещает одно Имя, как подлинно ведал истинный Давид; весь мир, включая даже больные воспаленные клеточки моего тела. В самой глубине — что-то простое, нераздельное, безразлично-разумное, живоносное!

Мое самое истинное, лучшее состояние — это когда я приближаюсь…"

* * *

Она положила ладонь на ручку двери и вошла без стука. В комнате было темно, но как-то слегка, дымчато-темно; занавеси не задернуты, и окна — парой смутных, освещенных звездами отверстий. Всюду вещи, на стул небрежно брошена накидка, на полу дорожный баул; за письменным столом что-то непонятное, горбатое, к ней спиной, с серебристым венчиком, ее брат. "Ты работаешь? — сказала она. — Прости, не буду мешать… — И тут же: — Роберт, нельзя писать в темноте, это вредно для глаз". Он встряхнулся всем сильным своим телом, точно большой тюлень, поднявшийся из глубин, и глаза его, темные впадины под кудлатыми бровями, невидяще повернулись в ее сторону. "Я не хотела тебе мешать", — снова сказала она, терпеливо ожидая, когда он вернется в страну живых. "Ты и не мешаешь, дорогая Сарианна,[76] — мягко проговорил он. — Я немного задумался о Декарте. И наверное, давно уж пора ужинать". Они пошли по коридору, мимо слуги, разносящего свечи. "Там ждет одна дама, — сказала Сарианна извиняющимся тоном, — на голове у нее целый птичий вольер… Она обожает твои стихи и желает поступить в Общество почитателей Браунинга".[77] — "Il me semble que ce genre de chose frise le ridicule",[78] — прорычал он; она же улыбалась в душе, зная, что, будучи представлен ужасной миссис Миллер, он будет сама вежливость и приятность.

* * *

И действительно, на следующий день на террасе гостиницы он вполне чарующе беседовал с миссис Миллер, облаченной в корсет и турнюр. Поклонница просила написать что-нибудь в ее именинном альбоме, который почтили уже своими записями сэр Лейтон и Томас Троллоп;[79] ее умилило, что он не мог вспомнить, на какой из двух дней полагается его точный день рождения — 7 или 9 мая, и пришлось отнестись к Сарианне, та, конечно же, знала. Он успел разжиться чернилами получше и сделал теперь список подходящего стихотворения, как имел обыкновение, микроскопическим почерком: "О некоей звезде мне лишь известно…"[80] — и прибавил с обезоруживающей улыбкой: "Ну вот, всегда я всем пишу одно и то же; разница только в размере букв. Надо мне быть изобретательнее". Миссис Миллер была в полном восторге. "У вас, должно быть, изумительно отчетливое зрение!" — проговорила она воодушевленно, тут же скрывая под надушенной кожаной обложкой "Мою звезду" и предшествовавшую запись в венке акварельных фиалок. Шляпа миссис Миллер была поистине величественна: вкруг тульи шли прицепленные крылья настоящих птиц; поэт принялся с восхищением, подробно расспрашивать о смысле этой композиции, где сова, ястреб, сойка и ласточки как бы окружали целое чучело голубки на возвышении. Завязался живой разговор, в котором проявились отменные знания поэта о парижских журналах моды и причудах тамошних модисток. Его общественное "я" обладало в своем роде той же всеядной и несколько безразличной любознательностью, что отличала его героев — покойную герцогиню, Каршиша, Лазаря и Кристофера Смарта. Ему невдомек было, какое раздражение вызывала эта его черта у Генри Джеймса, который нарек ее буржуазной и чье вымышленное альтер эго — рассказчик — признавался, что чувствовал отчаяние от того, как поэт "любит один предмет — по крайней мере, на взгляд наблюдателя — точно так же, как любой другой". К женщинам обращался он в той же манере, что и к мужчинам, жаловался этот глубоко обиженный повествователь; со всеми мужчинами толковал на одинаковой ноге, не делая разницы между умным и посредственным собеседником. Был он шумен, жизнерадостен, словообилен. Мнения, которые он высказывал, были неизменно благоразумны, истинные же его представления пребывали в полной тайне от окружающих. Компанией неотвязной миссис Миллер он казался вполне доволен, принялся рассказывать о предполагаемой поездке в гости к семейству Фишвик, которое поселилось на время в Апеннинах. Заслышав слово "Апеннины", миссис Миллер усиленно закивала птичьей своей шляпой и немедля продекламировала выразительно, чуть подвывая: