Юрьев день - Андрей Величко

Но, разумеется, проблема развития революционного движения в России не могла решиться только ликвидациями, посадками и слежкой. Требовалось еще идеология, которая, во–первых, покажется привлекательной народным массам, а во–вторых, не будет столь разрушительна, как та, что сейчас исповедуют народники. Потом, правда, им на смену придут всякие троцкисты и ленинцы, но хрен редьки не слаще. Так вот, предотвратить рост популярности революционных идей в народе невозможно, даже если бы власть вдруг вся целиком в едином порыве кинулась строить коммунизм, ибо так уж Россия устроена, что в ней всегда хватает недовольных любой властью. А раз что–то нельзя предотвратить, его надо возглавить. И начать, разумеется, следует с выработки идеологической платформы. Осознав это, я поступил в строгом соответствии с постулатом «поручайте дела специалистам» и спустился в подвал Приоратского дворца, где отбывал свой пока еще пожизненный срок Николай Морозов. За то время, что он тут сидел, я, кажется, разобрался, что он из себя представляет.

Сильная сторона Николая Александровича состояла в том, что он был настоящим теоретиком. И слабая заключалась в том же самом. То есть он мог при наличии достаточного количества достоверной информации систематизировать ее и создать безупречную теорию, но поручать ему организовать хоть что–то — значило гарантированно обречь дело на провал. Но сейчас–то мне от него требовалась именно теория! Причем желательно марксистская, с тем, чтобы когда Ильич созреет до создания марксизма–ленинизма, ниша была уже занята. Хотя, конечно, фамилия приоратского сидельца для названия новой теории рабочего движения не подходит. Ну что это будет за ублюдочное слово — марксизм–морозовизм? Народ его точно не воспримет серьезно и начнет произносить как «мразовизм». Хотя Ленин — это не фамилия, а псевдоним, и Морозову тоже ничто не помешает взять себе что–нибудь подобное, дабы новый раздел марксизма смотрелся красиво и внушительно.

Я пришел слишком рано — узника дома не было, он еще не вернулся с прогулки. Я сел в прихожей рядом со сварочным агрегатом и начал потихоньку мурлыкать гимн Советского Союза, дабы заранее прийти в должный душевный настрой. Ну то есть не совсем гимн, мелодию–то я оставил, насколько смог ее воспроизвести. К ней у меня претензий не было, в отличие от слов. Их автор что, умел рифмовать только свободное с народным, а больше ничего и ни с чем? Поэтому я напевал гимн на слова стихотворения «однажды в студеную зимнюю пору». Но так как его написал поэт Некрасов, я тут же вспомнил Маришку, и моя физиономия против воли приняла мечтательное выражение. Нет, одернул я себя, имей силу воли подождать до вечера. А пока лучше вспомнить что–нибудь из наследия классиков. Чем знаменит Маркс, кроме «Капитала» и русофобских высказываний? Энгельс, например, написал «Историю винтовки», которую я не только читал, но и неплохо помнил даже сейчас. А в соавторстве с Марксом чем он разродился? Блин, Маришка, конечно, просто чудо, но нельзя же только о ней думать все время! Вон, чуть про «Манифест коммунистической партии» не забыл.

Впрочем, скоро с прогулки вернулся Морозов, и мне удалось отвлечься от не ко времени нахлынувших возвышенных мыслей.

— Здравствуйте, Александр, — он ничуть не удивился моему визиту, так как они происходили довольно часто. — Какой сегодня день прекрасный — прямо как у Пушкина. Мороз и солнце, вот я и задержался маленько. У вас ко мне какое–то дело? Давайте тогда пройдем в гостиную, а то тут как–то не очень уютно.

Минут за пятнадцать мне удалось как–то убедить Николая Александровича, что я намерен посвятить свою жизнь борьбе за социальную справедливость, но пока не знаю, какой конкретно путь к ней ведет.

— Народники показали, что их дорога заканчивается тупиком, и мы пойдем другим путем. Вот только каким? Интуитивно я чувствую, что этот путь может стать успешным только на основе марксизма. Однако чувства — этого мало, нужны тщательно проработанные идеология и теория рабочего движения, чем я и хочу попросить вас заняться.

— Именно рабочего?

— Да, крестьянство по сути своей консервативно, и встать во главе движения за социальную справедливость оно не сможет.

— Да, чувствуется, что труды Маркса произвели на вас серьезное впечатление, — кивнул Морозов. — Что вы изучали, если не секрет?

А вот тут мне пришлось соврать. Изучал–то я много чего, но что осталось в голове от «Капитала», я уже рассказывал. Плюс еще из «Манифеста» помнилось, что по Европе бродит призрак коммунизма, и все. Лучше бы этот призрак по архипелагу Самоа бродил! Или даже по Антарктиде.

— Пока ничего, — не совсем правдиво ответил я на вопрос Николая. — Однако хочу. Не достаете мне «Капитал» почитать? На русском или английском, немецкий я знаю хуже, а французский и вовсе так себе. И еще что–нибудь на ваше усмотрение.

— В окрестностях Приората это будет трудно, а покидать их я пока не могу, — напомнил мне Морозов.

— Разумеется. Это задание, имеется в виду разработка теории рабочего движения, станет для вас выпускным экзаменом. Сдадите — выпустим. А пока вам не помешает какой–нибудь псевдоним, под коим вы займетесь поиском литературы для меня. Да и потом он наверняка пригодится, так что лучше прямо сейчас и придумайте.

— Некоторые свои работы я подписывал как Владимир Ананьев, — сообщил Николай Александрович. — Кажется, про это охранка ничего не знает.

— Не годится! — мгновенно среагировал я. Ну да, это что же за учение такое получится — марксизм–ананьизм? Да народ сдохнет со смеху, не успев приступить к знакомству с ним. Но причину отказа озвучил, естественно, другую.

— Николай, охранка знает куда больше, чем это кажется. Придумайте что–нибудь другое.

— Хорошо, тогда пусть будет Корин. Лев Корин, отчество, наверное, можно и мое оставить.

— Сойдет. Документы будут примерно через неделю, а пока подумайте над основными положениями новой теории. Я тоже постараюсь систематизировать свои устремления, и мы сможем побеседовать более предметно.

Хотя, мысленно вздохнул я, чего их систематизировать–то? И так все ясно — мне хочется куда угодно, лишь бы с Мариной. И ведь, главное, я отлично понимаю, что со мной происходит! Наверняка не так уж она и похожа на Маришку Вереш, я помню–то ее не очень хорошо. Просто так уж получилось, что на смирно лежащие где–то в глубине представления об идеале, до сих пор совершенно никак не мешающие мне жить, наложилась встреча с похожей на тот самый идеал девушкой, к тому же умной и обаятельной. Организм же у меня теперь молодой, в нем концентрация всяких гормонов повышенная, вот я и втрескался, как в юности в Вику. Хотя, пожалуй, все–таки сильнее. Несмотря на то, что не мальчик уже, это у меня далеко не первая любовь! А, кстати, какая, если считать только достаточно глубокие чувства, отбросив всякие случайные связи?

После Вики была Наташа, сестра Генки Дюкина, с которым мы ездили в Осташков. Потом Лена, за ней Светлана, а после снова Наташа, на ней я и женился. Далее — как же звали ту, рыжую с «Алмаза»? Имени не помню, но на диване она была бесподобна. И, наконец, Валентина Сергеевна, соседка по подъезду, с ней мы сошлись уже после смерти жены и моего инфаркта.