Большая книга перемен - Алексей Слаповский

– Не ушиблась? – спросил Сторожев.

– Иди на х…

Сторожев ехал домой, машинально постукивая по рулю кулаком, досадовал на себя за глупость – и к Илоне зря приезжал, а уж к Людмиле тем более.

И он вдруг понял, что единственный человек, которому он мог бы доверить и все рассказать о том, что с ним творится, – Наташа. Но именно ей рассказывать нельзя. Слишком жестоко.

__________

____ ____

__________

____ ____

____ ____

__________

Что-то мучает вас, вы чувствуете себя несчастным.

Немчинов опять не знал, с чего начать. К образу Виталия Даниловича Костякова, отца трех братьев, он охладел. Да и с какой стати подробно его описывать, какой в этом глубокий смысл? Чтобы показать, как у необразованного самодура-отца и глухонемой матери выросли смышленые, ученые и красноречивые дети? Тоже небывальщина! Пошлостью отдает, ожидаемым общим местом.

Вот Леонид Костяков – это тема, это, возможно, фигура. Досадно только, что Немчинов почти ничего про Леонида не знает. Леонида рано повлекло в общественную жизнь, а Немчинов ее всегда чурался. Может, вовсе не из принципа, как он считал, а из-за недостатка того, что называют общественным темпераментом. Есть те, кто всегда стремится на трибуну, а есть те, кто любит на задних рядах семечки лузгать. Немчинов, увы, был из таких. То есть семечек не лузгал, конечно, но старался сесть подальше. Вспоминая десятки, а то и сотни собраний, на которых ему пришлось бывать. Немчинов видит одно и то же: зал заполняется обязательно с задних рядов, потом подтягиваются те, кто вынужден занять середку, а опоздавшим приходится сесть в первые ряды, пред строгие очи президиума (обязательно при этом осмотрев, нет ли где сзади еще свободного местечка, и если все-таки есть, пусть хоть в самом углу, пробираются туда, ушибаясь о множество коленей, терпя тычки и тихую ругань). Если зал оказывался неполон (а это почему-то случалось всегда), президиум, видя между собой и людьми неприличный зазор, начинал понукать: «Поближе, товарищи, поближе, мы что, кричать вам будем? Петров, Колтунов, Яковенко, а ну-ка, давайте-ка пересаживайтесь!» Названные по именам Петров, Колтунов и Яковенко не смели ослушаться, и таким образом видимость близости президиума и народа была достигнута.

Итак, Леонид. Но Павел Костяков очень четко намекнул – не надо.

Да мало ли что он намекнул? Мое дело писать, ваше вычеркивать, если не понравится.

История, конечно, темная, Немчинову, если не кривить душой, не очень хочется возиться и разбираться, кто прав, кто виноват.

Но тут же, уличив себя в этом, Немчинов грустно устыдился. Вот от этого все наши беды, с натужной гражданственностью думал он: память у нас коротка! Не хочется, видите ли, разбираться, ворошить прошлое. И это очень на руку тем, кто припрятал в этом прошлом свои грешки, грехи и грешища. Ты просто боишься, бичевал себя Немчинов. Ты боишься найти то, о чем не сможешь молчать, ты боишься подвергнуться опасности. Опасаешься, конечно, и за семью, но это не оправдывает. Поэтому ты и пошел на неосознанную хитрость – как бы увлекся Виталием Даниловичем. Не интересует тебя Виталий Данилович, и текст не получился, ибо закон творчества таков: не выплясываются подлые тексты у честного человека. А Илья при всех недостатках, которые он и сам прекрасно знает, все-таки честен.

И, следуя своеобразной логике своей души, Немчинов обязал себя заняться именно тем, чем не хотелось: историей ссоры двух братьев, Павла и Леонида.

Он еще раз переворошил газеты той поры, но вся информация сводилась к тому, что братья оказались конкурентами в политической борьбе. О каких-то резких действиях, связанных с этой борьбой, не сообщалось. Видимо, все решалось и обговаривалось между собой, без лишних глаз и ушей.

А что было между Ириной, женой Павла, и Леонидом? И было ли? Дортман говорит – она хотела уйти от мужа. Насколько серьезно, почему? Что предпринял Павел, известно ли о прямых столкновениях его с братом?

Илья позвонил Дортману, который оказался трезв и вменяем. Но, только Немчинов начал разговор, Дортман его перебил:

– Я же сказал: не лезь ты туда! Допустим, раскопаешь ты все подробности, а дальше? Расскажешь братьям то, что они и так знают? А они начнут тебя пытать, откуда узнал. И ты скажешь, что от меня. Или сами догадаются. И найдут в моей квартире однажды хладный одинокий труп. А я своей смертью помереть хочу, Илья. Такая у меня причуда. Не раньше и не позже, а когда бог пошлет. И вообще, господа, закройте вы всё, запечатайте и живите дальше.

– Ага. Немцам это скажи: забудьте про фашизм, живите дальше. Нет, пусть живут дальше, кто против. Но забывать нельзя.

– Чего я в тебе, Немчинов, не люблю: пафосный ты человек. Следовательно, поверхностный. При чем тут фашизм?

– Скажи одно: что ты знаешь об отношениях Леонида и жены Павла?

– Покойной жены.

– Неважно.

– Ничего я не знаю и не знал, отстань. Спроси, если хочешь, у Едвельской, она тебе что-нибудь расскажет. Может быть.

– Она же сумасшедшая!

– С причудами, конечно, ну и что? Зато они с Леонидом дружили и даже жили вместе.

– Жили? Так ей же семьдесят уже!

– Намного меньше. Слушай, драгоценный, мне не очень хорошо, я болею. Телефон Едвельской дать? Только не говори, что это я сказал.

– Телефон у меня у самого есть.

Едвельская Лаура Денисовна была дамой весьма известной в культурных кругах Сарынска. В городе с незапамятных времен образовалось мощное сообщество художников, знаменем и щитом которых было имя проживавшего здесь короткое время Петрова-Водкина. В советское время существовало Сарынское отделение Союза художников во главе с патриархом Глебом Бездверным, внебрачным творческим сыном Петрова-Водкина, как ехидно шутили его собратья, утвердившим стиль сельскохозяйственно-промышленного романтизма – не купание, к примеру, красного коня, а разбивание бутылки шампанского о красный борт сошедшего со стапеля тракторного завода гусеничного труженика полей. Он не прочь был полиберальничать, с иронией говорил о кондовом социалистическом реализме, что не означало, будто он восставал против этого метода, нет, он был против извращений, против натурализма и официоза. Союз процветал, имел два выставочных зала, один с мастерскими, другой только для экспозиций. Членам Союза предоставлялись и отдельные мастерские в ветхом, но еще пригодном жилом фонде. В постсоветские времена, когда творческие союзы стали разваливаться и превратились в общественные организации без статуса и прав, на этот жилой фонд раззявили рты все кто только мог. Глеб Бездверный, крепкий старик (недаром его называли Кощей Бездверный), проявил не только творческий, но и коммерческий талант: один из выставочных залов сдал в аренду – как бы ради материальной помощи членам Союза (которой они и не понюхали), в другом часть помещений уступил каким-то конторам, постепенно, но неуклонно оттяпывал у вдов и сирот покойных художников мастерские, да и у живых тоже понемногу выцарапывал под разными предлогами. Все это знали, а поделать ничего не могли: сын Бездверного был женат на дочери бывшей начальницы управления культуры Ломакиной, а сестра Ломакиной была женой Емцова, вот уже двадцать лет бессменного начальника губернского гаража, и, естественно, он был с властью на короткой ноге; по этой цепочке все дела и делались.