Половинный код. Тот, кто убьет - Салли Грин

Я закрываю глаза. Когда несколько минут спустя я открываю их снова, его уже нет. Ходит он бесшумно. Это мне в нем нравится.

Утро. Я лежу и привыкаю к месту, смотрю, как небо светлеет с рассветом и углубляется с наступлением дня. Городские звуки превращаются в неясный, прерывистый шум. Здание едва слышно шипит. В животе у меня начинает урчать, к тому же я чувствую запах хлеба.

В кухоньке стоит связной, спиной он подпирает шкаф, на носу у него по-прежнему очки.

— Завтрак?

Вот уж чего я совсем не ожидал от Черного Колдуна.

— Есть круассаны, бриоши, булочки… джем. Апельсиновый сок. Я варю кофе, но есть еще горячий шоколад.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

Он широко улыбается, его рот полон ровных белых зубов.

— А тебя?

Я подхожу к стулу и выглядываю в окно. Он расставляет на столе еду. Кофе крепкий, в нем много молока, он наливает его в большие чашки. Садится напротив меня, макает круассан в кофе, я повторяю за ним. Я никогда раньше не пробовал круассан. Вкусно. Селия не одобрила бы.

Он все время разглядывает меня, а я вижу только себя в его зеркальных очках. Пальцы у него худые и длинные, и очень светлые, особенно по сравнению со смуглым лицом. Покончив с круассаном, он разрывает булочку пополам, потом от половинки отрывает еще кусочек. Отрезает ломтик холодного твердого масла и кладет его на хлеб. Правильный желтый овал на неровно оторванной краюшке. Он кладет его в рот и начинает жевать, аккуратно сомкнув губы, и все это время выглядит так, словно старается не улыбаться.

— Вид у тебя довольный, — говорю я.

— Я доволен, что познакомился с тобой. — Он берется обеими руками за дужки очков, словно хочет их снять, но передумывает. И очки остаются на месте. — Звучит очень по-английски, правда? Я рад знакомству с тобой, Натан.

Мной тут же овладевает приступ бешенства.

Он смеется.

— А ты забавный. Очень забавный. Ты мне нравишься. Ты так хмуришься… именно хмуришься. — И он снова начинает смеяться.

Я отрезаю кусочек масла. Потом еще. И еще.

— Почему ты не снимаешь перчатки?

— А ты почему не снимаешь очки?

Он смеется. Потом берет один из моих кусочков масла и кладет его себе на хлеб. Покончив с едой, он говорит:

— Я — Габриэль. — Прононс у него странный.

— Габриэль?

Он снова смеется.

— Да, Габриэль.

Я кладу кусочек масла на хлеб и пробую. Вкусное, сливочное.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

Он улыбается.

— Все знают, как тебя зовут.

— Нет, не все.

Он делает глоток кофе, крутит чашку в руках и отхлебывает вновь.

— Ладно. Ты прав, не все, конечно. Только все Черные Ведьмы в Европе, некоторые в Штатах и большинство Белых Ведьм в Европе… большинство Белых Ведьм везде. Но из фейнов почти никто не знает, почти никто. — Он пожимает плечами. — Так что ты прав… не все.

Я смотрю на этого знаменитого типа, а тот смотрит на меня из отражения в зеркальных очках, и вид у него совсем не хмурый, а довольно несчастный. Я перевожу взгляд в окно, на озеро и дальние, покрытые лесом горы.

— Что, плохо быть Натаном?

Все Белые Ведьмы, которых я когда-либо встречал, сразу узнавали, кто я такой. Им довольно было одного взгляда… как будто у меня на лбу большой знак. Похоже, что и с Черными будет то же самое.

Я поворачиваюсь к нему.

— Я бы предпочел анонимность.

— И не жди. — Рукой он отбрасывает с лица волосы, зато, по крайней мере, перестает улыбаться. — Только не с твоим отцом.

И его отцом, и отцом его отца, и так далее, и так далее…

— А кто твой отец? — спрашиваю я. — Я о нем слышал?

— Нет, точно не слышал. А моя мать… и снова нет. Черный Колдун и Черная Ведьма, оба вполне приличные, но ничем не знаменитые. Когда я говорю «приличные», я имею в виду… респектабельные… для Черных. Мой отец живет сейчас в Америке. Ему пришлось уехать после того, как он убил бабушку — мать моей матери. — Он пожимает плечами. — Должен сказать, что это была самозащита: бабушка напала на отца. Это сложно… Она винила его в смерти моей матери. — Он опять крутит в руках пустую кофейную чашку. — Короче, они не знамениты.

— Зато они агрессивны.

— Что касается агрессивности, то слава моих родичей плетется далеко позади известности твоих.

Я не должен покидать квартиру, мне разрешается только выходить на террасу, чтобы поспать. Сплю я нормально, кошмары снятся обычные.

Иногда днем я сплю в квартире, на диване. Большую часть времени я один, и это в каком-то смысле хуже клетки. Там можно было хотя бы бегать. Здесь я только и делаю, что лежу.

Каждый день я задаю вопрос:

— Когда я увижу Меркури?

И каждый день Габриэль отвечает:

— Может быть, завтра.

Я говорил ему, что мне надо получить три подарка и что до моего дня рождения осталось меньше месяца. А он продолжает расспрашивать меня совсем о другом, главным образом обо мне самом: где я жил в последние годы, были ли у меня контакты с Советом, с Охотниками. Я ничего ему не говорю, его это не касается.

Габриэля я вижу по утрам. Он приносит то, что купил, мы вместе завтракаем, потом моем посуду. Иногда он напоминает мне Селию с ее работой по дому. Он всегда моет, а я вытираю. Каждый день он говорит:

— Сегодня я помою. Тебе нельзя мочить перчатки. — При этом вид у него всегда бывает озабоченный. А когда я показываю ему палец, он смеется.

Я не снимаю перчатки и шарф. В них я сплю… в них я живу Увидь Габриэль мои татуировки или шрамы на спине, он стал бы задавать вопросы, а мне это ни к чему.

Помыв посуду, он обычно еще некоторое время шатается по квартире, а потом уходит, и я вижу его опять только утром. По-моему, с тех пор как я здесь, он ни разу не спал у себя, хотя я в этом не уверен. По крайней мере, кровать он не заправляет и днем часто лежит на ней и читает.

В первый же день, когда мы моем посуду после завтрака, он начинает приставать ко мне с расспросами, но я сосредоточенно и молча вытираю чашки и тарелки. Когда до него, наконец, доходит, что историю своей жизни я ему излагать не собираюсь, он переключается на другие темы: прежде всего книги. Он сейчас читает классную книгу, Керуака, или как там его еще.

— А у тебя есть любимая книга?

Я старательно вытираю тарелку, тру ее, все кругом, кругом и на него не обращаю внимания. Тогда Габриэль начинает перечислять свои любимые книги. Он называет несколько французских книг, о которых я никогда не слышал, потом несколько английских книг, о которых я никогда не слышал — хотя нет, про «Грозовой перевал» я слышал, — потом переходит к американским авторам. Не знаю, выпендривается он или всегда такой.