Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио

Какой-то миг он ничего вокруг себя не видел. В голове была пустота. В висках бешено стучало, в ушах стоял невыносимый гул. Соврези казалось, что вместе с ним в бездну рушится весь мир. Он опустился на стул. В его недавно еще багровом от ярости лице сейчас не было ни кровинки, и по щекам медленно сползали две слезы.

Видя это безмерное страдание, это безмолвное отчаяние человека, пораженного в самое сердце, Дженни осознала всю подлость своего поведения. Ведь это все из-за нее. Она догадывалась, кто любовница Эктора. Попросив Соврези о встрече, она хотела рассказать ему правду и разом отомстить обоим – Треморелю и той женщине. Но видя, как этот порядочнейший человек упорно не понимает ее намеков, как ему и в голову не приходит заподозрить жену, она вдруг почувствовала жалость. Поняла, что страшнее всех страдать будет он, и решила пойти на попятный, но было уже поздно, да и действовала она так неловко, что ему удалось вырвать у нее тайну.

Дженни подошла к Соврези, хотела взять за руку, но он снова оттолкнул ее и крикнул:

– Оставьте меня!

– Простите меня, сударь. Мне так скверно, я отвратительна сама себе.

Но он уже собрался с силами, уже начал воспринимать ужасающую действительность.

– Что вам угодно?

– Эта записка… Я догадалась…

И тут Соврези расхохотался. То был зловещий, надрывающий душу смех, поистине смех безумца.

– Помилуй бог, милейшая! Да вы никак посмели заподозрить мою жену? – И пока мисс Фэнси сбивчиво бормотала извинения, Соврези вынул из кармана бумажник, достал все деньги, что там были, – семь не то восемь стофранковых купюр – и бросил на стол: – Примите это от Эктора, – сказал он. – Вы ни в чем не будете нуждаться. Но запомните: не пытайтесь помешать его браку.

Потом, двигаясь, как автомат (и это больше всего ужаснуло Дженни), он взял ружье, стоящее в углу, открыл дверь и вышел. Собаки, оставленные на улице, бросились к нему и стали ласкаться, но он пинками отшвырнул их.

Утренний туман сменился противной ледяной изморосью. Но Соврези ничего не замечал. С непокрытой головой он брел по проселочной дороге – без цели, без направления. Шел и громко говорил сам с собой, неожиданно останавливался, потом снова пускался в путь, неразборчиво что-то выкрикивая. Окрестные крестьяне, хорошо знавшие Соврези, здоровались с ним и провожали удивленными взглядами, недоумевая, не тронулся ли владелец «Тенистого дола» в уме.

Нет, в уме он, к сожалению, не тронулся. Просто его мозг, потрясенный невозможной, небывалой катастрофой, разразившейся в тот миг, когда Соврези почитал себя счастливейшим человеком на свете, какое-то время отказывался принимать ее. Но постепенно бедняга собрался с мыслями; одновременно со способностью мыслить вернулась и способность страдать.

Точно так же, как физические, существуют и духовные кризисы. Человек, когда ему разобьют голову или разможжат ногу либо руку, ощущает страшную боль, но какую-то нечеткую, неопределенную, которая потом на известное время притупляется. И только позже приходит настоящая боль; невыносимая, пронзительная, она нарастает, усиливается с минуты на минуту, пока наконец не достигнет апогея. И вот так же любая мысль этого бесконечно несчастного человека удесятеряла его отчаяние.

Берта и Эктор обманули, обесчестили его! Она, которую он не то что любил, а боготворил. Он, его самый лучший, самый старый друг. Берта, которую он вызволил из нищеты, всем обязанная ему. Эктор, разорившийся дворянчик, у которого он вырвал пистолет, уже приставленный к виску, и которого приютил у себя в доме. И в его доме, под его крышей они замышляли подлость, какой нет названия. Воспользовались его благородной доверчивостью, сделали из него простофилю-рогоносца. Это ужасающее открытие отравило ему не только будущее, но и прошлое.

Соврези хотелось вычеркнуть из жизни годы, проведенные с Бертой, которые еще совсем недавно он называл самыми счастливыми. Воспоминания о недавнем блаженстве наполняли его душу отвращением, подобно тому как мысль об иных кушаньях вызывает спазм желудка.

Но как это случилось? Когда? Почему он ничего не замечал? В памяти его всплывали тысячи подробностей, которые должны были бы открыть ему глаза, не будь он так слеп. Он припоминал, какие взгляды иногда бросала Берта, как у нее вдруг менялся голос.

А эта история с женитьбой де Тремореля на мадемуазель Куртуа тоже ведь использовалась для того, чтобы сыграть на его доверчивости. Теперь-то он понимает, что означали все эти колебания Эктора, его внезапные восторги, неожиданные смены настроений. Затянувшееся ухаживание должно было стать повязкой на его глазах.

Но временами Соврези охватывало сомнение. Чтобы окончательно поверить в столь всеобъемлющее несчастье, мало самых очевидных доказательств.

– Этого не может быть, – бормотал Соврези, – просто не может быть. – Сидя в лесу Мопревуар на поваленном дереве, он в который уже раз за последние четыре часа изучал роковую записку. – Она доказывает все, что угодно, и ничего не доказывает, – произнес он и перечитал еще раз: «Не ездите завтра в Пти-Бур…»

Ну ладно! Но разве он со своей дурацкой доверчивостью не говорил множество раз графу де Треморелю: «Меня завтра не будет, составьте Берте компанию»? Нет, эти слова ничего не значат. Но почему тогда дальше написано: «…или, вернее, возвращайтесь до обеда»?

Вот что подтверждает его опасения, точнее, их, любовников, вину. Уехать и сразу же вернуться – это значит принять предосторожности, выйти из-под подозрений. И потом, почему «он», а не Клеман? Это слово звучит очень выразительно. «Он» – это либо близкий человек, которого любят, либо хозяин, которого ненавидят. Либо муж, либо любовник – середины нет. Муж перестает существовать для жены, когда, говоря про него, она произносит «он».

Но когда Берта написала эту записку? Вне всяких сомнений, вечером, после того как они ушли к себе в спальню. Он, муж, ей сообщил: «Завтра я еду в Мелён». И она мгновенно, тут же нацарапала несколько строчек, сунула в книгу и передала своему любовнику. Своему любовнику! Соврези выкрикнул эти два слова, как бы осваиваясь с ними и убеждаясь, что это правда, а не выдумка. Он повторил:

– У моей жены, у Берты, – любовник…

Его счастье, эта прочнейшая, как ему казалось, крепость, способная выдержать любые жизненные бури, рухнула, и вот он растерянно стоит среди развалин. Не осталось ничего – ни счастья, ни радости, ни надежд. С Бертой были связаны все его планы на будущее, она была во всех его мечтах или, вернее, была и будущим, и мечтами. Он так любил ее, что она стала для него всем, и теперь он уже не мог представить себя без нее. Потеряв ее, он лишился цели, утратил смысл жизни. Он чувствовал, что все в нем сломано, и подумал: а не покончить ли разом со всем? Ружье есть, пули есть; его смерть сочтут несчастным случаем на охоте…

Да, но они!

Разумеется, продолжая свою бесчестную комедию, они станут притворяться, что убиты горем, а на самом деле в душе будут ликовать. Мужа больше нет, помеха исчезла, конец притворству и страхам. По завещанию он оставляет все свое состояние Берте, так что они будут богаты. Они все распродадут и, довольные, уедут предаваться любви, к примеру, в Италию – во Флоренцию или Венецию. А о нем, бедном доверчивом муже, будут вспоминать как о нелепом, презренном глупце, которого так просто было обвести вокруг пальца, обмануть.