Меня зовут женщина - Мария Арбатова

– На каком языке вы разговариваете? – удивляется итальянец.

– На русском.

– Так вы русские? О, я знаю, как плохо живется русским! Вы должны купить от меня детям шоколад! – сует десять марок и убегает, размахивая руками.

– Ну вот, – фыркают дети, уже развращенные за время пути подаяниями, – подошел бы раньше, мы бы как белые люди побывали в капиталистическом туалете.

На Унтер ден Линден идет гуляние, веселые толпы тусуются вокруг торгующих сувенирами поляков и итальянцев. Молоденькая девушка, торгующая булыжниками от Берлинской стены, дарит Паше кусочек. Респектабельная компания в глубоких декольте и смокингах весело развлекается с наперсточником, а потом деловито сдает его в полицию.

Карусель огней, нарядов и витрин докатывает нас до Хаупт Банхофа. С поездом нас, конечно, накололи: отправляется он, конечно, только с Западного вокзала, о чем мы узнаем за двадцать минут до случившегося и несемся как сумасшедшие чуть не вдогонку. Вопреки прогнозам справочной тетки он оказывается пустым. Так что миф о немецкой точности, основательности и обязательности успеваем выучить на своей битой роже.

Национальный характер, конечно, чрезвычайно важная вещь. В немецких электричках каждое место было ограничено кретинскими подлокотниками, раздражающими бодрствующего и впивающимися в уснувшего. Подлокотники стояли на страже. Даже если человек ехал ночь в одиночестве, лечь спать он мог только на пол. В голландской электричке все опускается, разбирается, и пространство купе оказывается сплошным спальным местом. Потрясенные заботой конструктора, засыпаем на плащах и куртках.

Советские средства массовой информации, гнобившие семьдесят лет западный миф, с большевистским напором бросились в обратную сторону, хотя истина, как всегда, посередине. Они почти добились того, что, подъезжая к границе, советский человек начинает чувствовать себя выпускником интерната для умственно отсталых. Ему кажется, что он плохо одет, плохо воспитан, плохо образован и выглядит кретином. Я вижу людей, проехавших всю ночь в голландской электричке, с выпрямленной спиной: видимо, считающих, что, заснув, посрамят флаг отечества.

С нами происходит обратное: будучи яростными западниками дома, мы ударяемся здесь в квасной патриотизм. Поляки кажутся нам слишком гибкими, немцы – слишком прагматичными, голландцы – слишком сытыми, англичане – слишком холодными. И все они выглядят совершенно инфантильными. Им бы всем наш семидесятилетний социалистический опыт со всеми нашими пирожками, от них бы просто следа не осталось. Русские – великая нация, если смогли все вынести и остаться похожими на людей. Не такой уж длинный фашизм изуродовал немцев больше, чем семидесятилетний геноцид наших. Германия, при всем своем великолепии, ощущается как энергетическая дыра между Польшей и Голландией. У молодых немцев лица – как у цветов, пробивших асфальт.

Каждый час сна в электричке дверь открывается, и то контролер, то таможенник, извиняясь на трех языках и включая свет, просит паспорта и билеты. Разглядев спящих детей, они обычно извиняются и исчезают. Исключение составляет пожилой немец, заставивший разбудить детей, сложить кресла и, не обнаружив никого, а там никого и нельзя было спрятать, кроме Дюймовочки, обиженно удаляется.

Интимноголосые голландки в станционных радиоузлах мурлычат объявления, уютные станции сияют улыбками провожающих. Голландцы выглядят сказочными персонажами. После элегантно, но жестко одетых немцев и тянущихся за ними поляков голландские пелеринки, помпоны, перышки и загнутые носки сапог заколдовывают. И этот румянец во всю щеку, и глаза, спокойные, как океан. И дома из медно-коричневого кирпича с окнами такой чистоты, как будто это не стекла, а наглядные пособия. И зелень такой зелености, какой просто не бывает в палитре. И скот, разгуливающий на пастбищах, точно вымытый шампунем. И то, что везде живут. Ни одной дыры вдоль железнодорожного полотна. Ни тесноты, ни пустыни, везде одинаковый блеск и хорошие манеры. Даже в туалете электрички наркоман бросает ватку и ампулу не куда придется, а в урну.

Хук ван Холанд пахнет морем. Он весь нарисован акварелью на мокром шелке. Ничто так не передает оттенок воздуха, как слайдовая пленка. Если в Москве воздух светлый, в Ленинграде – голубоватый, на Украине – желтый, то в Голландии – мокро-бирюзовый. На вокзале вместо носильщиков – тележки. Грузись и езжай. Тяжело? Персонал и попутчики будут сражаться за возможность помочь. В Берлине ни тележек, ни носильщиков, ни помощников.

Двери станции автоматически раздвигаются, когда подходишь. К молчаливому ужасу персонала, Паша и Петя успевают войти в них и выйти раз триста. Голландские гульдены ярко-красные, зеленые, желтые, синие, без всяких помпезных портретов. Веселые, как кубики. В справочном бюро не врубаются в мой вопрос «как доехать до Амстердама?» ни на английском, ни на немецком. Поменяв деньги, звоним некой Люси, хранительнице музея Святого Петра. Люси обстоятельно объясняет, что проезд до Амстердама и обратно будет стоить примерно все наши деньги. Развращенные бесплатностью советских железных дорог, перекашиваемся от обиды. Ехать-то всего несколько часов! Жаль. Ну, тогда хоть Роттердам разглядим толком.

Однако к этому моменту наше невнятное поведение на станции становится событием. Дети, катающиеся на тележках с багажом наперегонки, родители, отчаявшиеся получить какую-либо информацию, вызывают у персонала сначала недоумение, потом ужас и, наконец, жалость. Из Берлина приехали человек тридцать, все на виду, и все, кроме нас, не нуждаются в опеке. Станция уютная, маленькая, у персонала лица, как будто вы приехали к ним домой. На нас бросается команда заботливых людей в форме и, щебеча, начинает запихивать нас в пароход на Лондон. Руками и глазами мы пытаемся объяснить, что хотим оставить вещи в камере хранения и рвануть в Роттердам. Они приходят в ужас, решив, что мы заблудились и лучшее, что можно для нас сделать, – насильно засунуть в пароход по нашим билетам.

Пути два: либо, смирившись, не увидеть Роттердама, либо грубо отнять у голландцев вещи и двинуться к намеченной цели. На второе не решаемся, заглянув в искренние глаза аборигенов. Когда мы проходим таможенный контроль, голландцы, отнявшие у нас возможность увидеть Роттердам, машут руками с той стороны и сияют улыбками людей, спасших нас от верной смерти. Светлый километровый переход из чрева станции в чрево парохода шелестит движущимися дорожками. В его огромных окнах стоит огромное море. Пароход-город с шикарными ресторанами и казино везет человек сто. Зимой он полупустой, и пассажиры в первые часы успевают выучить друг друга.

В Голландии и Англии целые кварталы украинцев, эмигрантов первой и второй волны. Среди расслабленных европейцев в Лондон едет прелестное семейство из-под Полтавы. Пара бабок в плюшевых пиджаках, пара необъятных «жинок» с норковыми воротниками и пара перепуганных «чоловиков» в новых костюмах напряженно озираются по сторонам. Берем над ними шефство. Объясняем, что им полагается по билетам, а что сверх билетов, где то, а где се. Сначала они кидают на нас тяжелые взгляды: едущие из Берлина, а не из Союза, мы кажемся им шпионами. Объясняем, что недавно купили дачу на Украине, что «така гарна хата, ловкий садок, и груша е, и яблочко е, и сливка е, и орих е, а абрикоса ще молода, бо тильки посадили». Лица у них светлеют, они наперебой рассказывают, что «едут к братам и сватам гостювать у Лондон».