Повинная голова - Ромен Гари

— Но вы же не подложите такую свинью Франции? Я знаю, у вас мать — американка… Но вы французский гражданин! Вы ставите меня в трудное положение…

— Да, было бы и правда смешно, если бы после того, как вы меня так долго оберегали, вам пришлось меня пристрелить, чтобы не допустить «предательства»!

— Что означает это письмо?

— Меня уже пытались прикончить китайцы и русские. Остались американцы.

— То есть?

— Если я соглашусь, хотя бы на словах, работать на Америку, ЦРУ оставит меня в покое. Более того, начнет со своей стороны тоже меня охранять. Незачем говорить вам, что я вовсе не собираюсь работать на Америку, равно как и ни на кого вообще. Единственное, чего мне хочется, — это найти тихий уголок, где можно спокойно заниматься любовью. Это письмо позволит мне выиграть время.

Тамил сунул письмо в карман.

— Хорошо. Но не стоит, право же, так метаться. После вашей нервной депрессии…

Кон и не знал, что у него была нервная депрессия. Он-то думал, что это душевный перелом.

— Я хочу сказать, — заключил Тамил, — что весь этот ваш театр не имеет смысла. Вам не удастся перестать быть собой. Вероятно, где-то произошла ошибка: научный гений промахнулся и вселился в вас, а художественное дарование, для которого вы, совершенно очевидно, были предназначены, досталось кому-то другому… Возвращайтесь лучше в Париж и занимайтесь наукой.

Кон поймал себя на мысли, что, когда Тамил без рясы, у него довольно гнусная рожа.

Несмотря на нежности Меевы, волны гнева по-прежнему накатывали на него с неистовой силой, и только братский голос Океана возле кораллового барьера немного его поддерживал. Кон слушал этот голос, лежа на пляже, и чувствовал себя понятым. Когда после второй попытки самоубийства врач в Париже сказал ему, что «это» пройдет, Кон расценил такое отношение к истории как истинно философское.

Все последующие дни он разрабатывал план бегства с Таити. Прежде всего отправить Мееву на Туамоту. Там она уговорит своего отца, вождя острова Уана, выйти ночью в море на «большой ритуальной рыбачьей пироге», предназначенной для праздничных церемоний в честь бога Ауа, устраиваемых для туристов. Пирога будет ждать в открытом море, на пути рейсового кораблика, курсирующего между Уаной и Папеэте. Кон будет на борту. В темноте, когда кораблик окажется вблизи пироги, он спрыгнет в воду. Все решат, что он утонул. Вождь подберет его, и они вместе с Меевой отправятся на какой-нибудь из островков архипелага, подальше от людей и цивилизации.

План не выдерживал никакой критики, но главное — надежда.

У него началась настоящая мания преследования. Ему повсюду мерещились убийцы и шпионы. Через неделю после возвращения с Таиарапу, когда он шел через кокосовую рощу, рядом упал орех, пролетев в нескольких сантиметрах от его головы. Он отскочил, и тут же в песок бухнулся еще один. Кон возмущенно заорал, взглянул вверх и увидел на пальме голую попку: мальчишка-таитянин собирал орехи. Кон обозвал сопляка туа уа ана, обозначив таким образом профессию его матери. Мальчик понуро опустил голову и заплакал, а у Кона возникло тягостное чувство, что он угадал.

Кон был настолько деморализован, что решил для разнообразия отправиться в гости, как давно уже обещал, к американцу Биллу Кэллему. Американец исповедовал принцип невмешательства и проводил его в жизнь у себя в роскошном бунгало, неподалеку от плантации Джапи.

Кон слегка побаивался пускаться в это путешествие, хотя и обезопасил себя согласием сотрудничать с Соединенными Штатами. Его письмо наверняка уже давно дошло. Три недели — более чем достаточно, чтобы ЦРУ обо всем пронюхало. Так что путь свободен. А потом, черт побери, он ведь никогда не нарушал верности Западу!

Кон доехал на грузовике до Пунаауиа и отправился дальше пешком вдоль моря.

Джон Уильям Кэллем был идейным вождем нового американского движения в литературе и живописи, известного под названием «революционный абстенционизм», или «творческое отрицание». Кэллем был гений, наотрез отказывавшийся писать свое великое произведение. Невзирая на властные призывы вдохновения, он сдерживал себя изо всех сил, придавая тем самым своему неписательству глубокое мировоззренческое значение отказа. Молодые авторы-абстенционисты стекались к нему на поклонение со всех концов Америки. Кэллем не говорил им ничего, и они уходили под сильнейшим впечатлением. Он был лидером американского авангарда, чьим лозунгом стало отсутствие текста, достойно соперничавшее с отсутствием мысли в европейской нелитературе. Писательское молчание Кэллема достигало высот истинного художественного совершенства и было столь красноречивым, что в зиянии его нетворчества ясно прочитывался протест, потрясающий своей невыраженностью. Он считался одним из столпов западной культуры, ее духовным глашатаем, активно противостоявшим материалистическому обскурантизму Китая и СССР. В нем было что-то от человека Возрождения. Он не ограничивался литературой, занимался еще изобразительным искусством и пользовался большим влиянием среди нового поколения художников, сменившего поколения «поп» и «оп» и известного как поколение «топ», что означает «вершина». Его неживопись выставлялась во всех музеях — огромные пустые рамы символизировали пустоту бытия, непреодолимость материальных границ, положенных человеческим чаяниям, а также тот прискорбный факт, что наша природа обречена оставаться «вещной». Он написал несколько пьес — разумеется без текста. Авангардистские театры ставили их, именуя неспектаклями: неподвижные актеры молча смотрели на зрителей, пока их внутренняя пустота не передавалась залу. Кэллем был, несомненно, одним из ярчайших выразителей своего времени.

Кон шел по пляжу и смотрел в небо, развлекаясь тем, что мысленно перекраивал форму облаков, как будто перед ним были тесты Роршаха[52]. Резня в Акре, рушащиеся соборы, окопы Вердена, где крабы напоминали каски убитых солдат, города после бомбежек, радующие своей миниатюрностью, уменьшенный до приятных размеров Пентагон. Кон воссоздавал по дороге этапы совсем другого пути. Дул легкий фааруа, утруждая себя не более, чем требовалось, чтобы вывести кокосовые пальмы из сонного столбняка. Их тени мягко скользили по пляжу, чередуясь с солнцем, которому услужливое облако не позволяло превратить песок в слепящее зеркало. Вдали дремали рыбаки на своих пирогах, прибой утих, ограничившись плетением белых кружев на рифе. Было около трех часов дня, время тишины на Таити, когда нигде не слышно транзисторов. Серые крабы бросались врассыпную при приближении Кона: в каждой из их бесчисленных норок колотилось от страха маленькое сердце.

Кон разулся, засунул кеды за пояс и наслаждался теперь нежными, прохладными прикосновениями песка к разгоряченным ногам. Ходить босиком по влажному песку вдоль спокойного Океана было наслаждением, никогда не терявшим для него остроты.

На подходе к каменистому руслу речушки, которой завершалось то, что наверху было водопадом, Кон, обогнув сломанную пирогу, чуть не наступил на парочку, занимавшуюся любовью. Мужчина был членом английской партии лейбористов, приехавшим на Таити от Всемирной организации здравоохранения. Девушка — дочерью одного из крупных торговцев овощами в Папеэте. Кон остановился: