Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл

Ее жалованье составляло шестнадцать фунтов в год, и из него она должна была платить за уроки немецкого – с нее брали столько же, сколько они платили вдвоем с Эмили, когда делили расходы, а именно десять франков в месяц. По собственной инициативе мисс Бронте давала уроки английского в классной комнате, одна, без наблюдения со стороны мадам или мсье Эже. Они предложили присутствовать, чтобы поддерживать дисциплину в классе, состоявшем из непослушных бельгийских девочек, однако Шарлотта отказалась от этого: она лучше будет делать это самостоятельно, на свой манер, и тогда послушание не будет результатом присутствия «жандарма». Ей отвели новую классную комнату, построенную на том месте, где раньше была площадка для игр рядом с домом. В этом «первом классе» она была surveillante172, и поэтому ее звали здесь «мадмуазель Шарлотта» – таков был приказ мсье Эже. Сама же она продолжала учиться в основном немецкому и литературе. Каждое утро Шарлотта в одиночестве направлялась в немецкую или английскую церковь. Прогулки она совершала тоже одна; по преимуществу она прогуливалась в allée défendue173, где ее никто не мог побеспокоить. Это одиночество было истинной драгоценностью при ее темпераменте, постоянных болезнях и приступах тоски.

6 марта 1843 года она писала:

Я уже, разумеется, устроилась. Обязанности мои не очень обременительны, и, помимо преподавания английского, у меня хватает времени усовершенствоваться в немецком. Мне следует считать себя счастливой и быть благодарной судьбе. Надеюсь, я достаточно благодарна; и если бы я всегда могла держать себя в руках и никогда не чувствовать одиночества, не тосковать по приятельскому общению, или дружбе, или как там это называют, то все у меня было бы в полном порядке. Как я тебе уже писала, мсье и мадам Эже – единственные люди в доме, к которым я действительно испытываю искреннее уважение, но я, разумеется, не могу все время находиться в их компании, и даже часто встречаться с ними не получается. Когда я только вернулась, они просили, чтобы я свободно располагала их гостиной и по своему усмотрению заходила туда в любое время, когда я не занята в школе. Однако я не могу этого делать. Днем комната предназначена для всех, это проходной двор. А вечером мне не хочется вторгаться туда и беспокоить мсье и мадам Эже и их детей. Поэтому я остаюсь по большей части в одиночестве, если не считать времени, проводимого в классах, но все это не важно. Теперь я постоянно даю уроки английского мсье Эже и мужу его сестры. Они продвигаются вперед с замечательной скоростью, особенно первый из них. Он уже очень порядочно говорит по-английски. Ты смеялась бы до колик, если бы только знала, какие усилия я прикладывала, чтобы они произносили слова, как англичане, а у них никак не получалось повторять за мной.

Время Масленицы уже прошло, и мы вступили в период уныния и воздержания, которые несет с собой пост. В первый день поста нам подали на завтрак кофе без молока, на обед – овощи в уксусе и совсем чуть-чуть соленой рыбы, на ужин – хлеб. Во время Масленицы не обошлось без маскарада. Мсье Эже взял меня и еще одну ученицу в город посмотреть на маски. Было хорошо встряхнуться, поглядеть на бесконечные толпы, ощутить всеобщее веселье, хотя маски мне не понравились. Дважды я посещала семейство Д.* Если она уедет из Брюсселя, мне будет совсем не к кому пойти. Я получила два письма от Мэри. Она не говорит, что болела, и вообще не жалуется, однако ее письма не похожи на послания счастливого и радующегося жизни человека. У нее нет никого, кто относился бы к ней так же хорошо, как мсье Эже относится ко мне – снабжает книгами, беседует и т. д.

До свидания. Когда я это говорю, мне кажется, что ты меня не слышишь: все волны Английского канала вздымаются и ревут между нами, заглушая звук.

По тону этого письма можно легко заключить, что Брюссель 1843 года был для Шарлотты совсем не таким, как в 1842 году. Тогда возле нее постоянно находилась Эмили, которая могла ее утешить и с которой всегда можно было поговорить; каждую неделю она посещала семейство Д. и часто виделась с Мэри и Мартой. Теперь Эмили была в далеком Хауорте, где с ней или с кем-то из близких могло случиться несчастье прежде, чем Шарлотта сумела бы приехать, как бы ни спешила, – этому ее научила смерть тети. Семейство Д. собиралось уехать из Брюсселя, и тогда, думала Шарлотта, придется просиживать выходные на улице Изабеллы. Мэри уехала по своим делам. Оставалась одна Марта, навсегда спокойная и неподвижная, – на кладбище за Porte de Louvain174. И даже погода в первые дни после возвращения Шарлотты отличалась пронизывающим холодом, а между тем хрупкий организм мисс Бронте всегда был болезненно чувствителен к суровым зимам. Она могла справиться с телесной болью, даже сильной, однако плохое самочувствие влияло на нее и более серьезным и пугающим образом. Упадок духа, сопровождавший телесные недомогания, оказывался весьма и весьма сильным. Мисс Бронте понимала, что источником его является болезнь организма, и даже рассуждала об этом, однако никакие рассуждения не спасали от жестоких душевных страданий во все то время, когда телесная причина оставалась в силе.

Супруги Эже узнали лишь из романа «Городок», что в начале работы Шарлотты в качестве учительницы английского языка поведение учениц было в высшей степени дерзким. Однако в то время, когда это происходило, руководители школы понятия об этом не имели, поскольку мисс Бронте отклонила их предложение присутствовать на уроках и никогда ни на что не жаловалась. Ей, вероятно, было горько думать о том, что эти веселые, здоровые и недалекие ученицы оказались так малочувствительны ко всем усилиям, которые она предпринимала ради них. Но в то же время, если верить их собственным свидетельствам, терпение, твердость и решительность мисс Бронте в конечном счете были оценены по заслугам. Несомненно также и то, что для мисс Бронте, с ее слабым здоровьем и склонностью к депрессии, частые столкновения с ученицами были весьма тяжелы и болезненны.

Вот что она пишет своей подруге Э.:

Апрель 1843 года

Есть ли надежда на твой приезд в Брюссель? Весь февраль и бо́льшую часть марта тут стояли такие холодные погоды, что я не сожалела о твоем отсутствии. Если бы мне пришлось видеть, как ты дрожишь, как дрожала я сама, если бы я видела, что твои руки и ноги так же краснеют и опухают, как это было со мной, то мне стало бы вдвойне неловко. Я способна справляться с такими неприятностями, они не раздражают меня, а только вызывают оцепенение и заставляют молчать, но, если бы ты провела зиму в Бельгии, ты заболела бы. Сейчас, однако, наступает более мягкая пора, и мне хотелось бы видеть тебя здесь. Я никогда не настаивала на твоем приезде и никогда не буду этого делать, даже в мягкой форме. Есть лишения и унижения, которым приходится покоряться, есть монотонность и однообразие жизни, а пуще всего – постоянное чувство одиночества среди множества людей. Протестантка, иностранка будет чувствовать себя здесь одинокой – не важно, учительница она или ученица. Не подумай, что я жалуюсь на судьбу, однако я признаю, что в моем теперешнем положении есть некоторые неудобства, а какое положение в этом мире их лишено? И все же, когда я сравниваю себя нынешнюю с тем, какой я была раньше, сравниваю работу здесь с местом у миссис ***, например, я чувствую благодарность судьбе. В твоем последнем письме было одно замечание, на которое я на секунду разозлилась. Сначала я решила, что отвечать на него глупо и пусть оно забудется. Но впоследствии я решила ответить – раз и навсегда. «Некоторые здесь, – было там написано, – полагают, что будущий épouse175 мадмуазель Бронте проживает на континенте». Эти некоторые знают больше, чем я. Им не верится, что я переплыла море просто для того, чтобы занять место учительницы у мадам Эже. У меня должен быть куда более сильный импульс, чем уважение к хозяину и хозяйке, благодарность за их доброту и т. д., чтобы отказаться от жалованья в пятьдесят фунтов в Англии и принять место в шестнадцать фунтов в Бельгии. Следовательно, я таю надежду как-то и где-то заманить себе супруга. Если бы эти мои доброжелатели знали, какую абсолютно уединенную жизнь я веду, не перекидываясь словечком ни с кем, кроме мсье Эже, и даже с ним очень редко, то они, вероятно, оставили бы свои предположения о том, что какие-то химерические и беспочвенные надежды руководили моими поступками. Надеюсь, я сказала достаточно, чтобы очистить себя от столь глупых подозрений. Разумеется, в замужестве нет ничего дурного и желание выйти замуж – вовсе не преступление, однако очень глупо со стороны некоторых женщин (и я с презрением отворачиваюсь от них) – женщин, не обладающих ни красотой, ни богатством, – превращать брак в главный объект своих надежд и желаний, в главную цель всех своих поступков. Они не в состоянии убедить себя в собственной непривлекательности и в том, что лучше бы им успокоиться и подумать о чем-либо другом, кроме брака.