Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

не еврей. Убитый кидал камнями и кричал;

— Бей живее!

Он оказался… евреем!.. Известный в городе вор, думавший, очевидно, «попользоваться» при грабеже единоверцев.

Участки Николаева переполнены «поличным», — вещами, найденными у грабителей.

Чего тут нет! И измазанные в грязи, изорванные штуки шёлковой материи, и пачки махорки по пяти копеек, и детские соломенные шляпы, и лисьи салопы, и грошевые леденцы, и даже коробки шведских спичек.

Подводя итоги беспорядкам, следует ещё раз отметить этот факт: толпа всё время была трезвая. Винных лавок не разбивали.

На одной из слободских улиц перепуганный сиделец казённой винной лавки хотел было запереть лавку, но буяны его остановили:

— Стой. Не надо!

И заставили продавать им водку, расплачиваясь совершенно аккуратно.

Хотя, вообще, пили мало. В одной, например, из винных лавок около Сенной в один и тот же день Пасхи торговали: в прошлом году на 600 рублей, в этом около 150-ти. То же замечалось в других лавках.

Толпа была безобразна, но не пьяна.

Элементы жизни

Г. Киреев, чтобы искоренить проявления взаимного неуважения, рекомендует радикальное средство: подстреливать людей.

И подстреливать «не как-нибудь», «балаганным» способом, на сорока шагах, а:

«По строгим правилам искусства,

По всем преданьям старины».

(«Что похвалить мы в вас должны!»)

«Шагов этак на десять и до первой крови.»

Г. Киреев, известный сторонник «правильно организованной дуэли», искренно радуется, что комиссия вырабатывает теперь, наконец, правила смертной казни за проявление недостаточного уважения к личности.

Правила эти вырабатываются на основании «лучших дуэльных кодексов».

Воля сражающихся этими правилами будет доведена до нуля.

Хочешь — не хочешь, а умирай.

Это уж именно не дуэль, а смертная казнь.

Средство, конечно, радикальное.

Но как же сильна, значит, болезнь, — раз «радикальные потребны тут лекарства: желудок больше не варит».

Как, следовательно, велик этот «недостаток уважения к личности», раз потребовались столь радикальные средства?!

«Недостаток уважения»? Только «недостаток уважения»?

Говоря высоким штилем, мы — камни, из которых слагается здание — общество,

Какой же цемент связывает камни? Und welche Leben’s Elementen giebt es?[22]

Как-то раз в Париже проезжавший мимо извозчик предложил мне:

— Буржуа, хотите я вас подвезу?

Я посмотрел на него с величайшей подозрительностью.

Не хочет ли меня оскорбить этот «ситуайен», называя «буржуа»?

Но извозчик смотрел так добродушно:

— Садитесь, буржуа!

Точка в точку так же, как в Москве извозчик предлагает:

— Купец, желаете, прокачу?

Желая даже польстить вам. Город купеческий, — купцами и титулуют.

Я успокоился.

Ведь я не в России!

В России это было бы оскорбительно. В России нет слов не оскорбительных.

«Буржуа» — оскорбительно, «мужик» — оскорбительно, «дворянчик» — оскорбительно, «князёк» — оскорбительно, «графчик» — оскорбительно, «генерал» — оскорбительно:

— Ну, ещё бы, ведь вы генерал!

«Солдат» — оскорбительно:

— Ты, толкайся! Чисто солдат!

«Мещанин» это уж страх как оскорбительно:

— Мещанство какое в этом человеке!

«Аристократ», «аристократчик», «аристократишка» — оскорбительно. «Купец» «купчишка», — тоже. «Чиновник, чиновничья душа, чинодрал» — это одно из самых оскорбительных слов. А «ремесленник» это оскорбительно даже и для «чиновника»:

— Какие это чиновники, это ремесленники какие-то!

И даже слово «человек» у нас самое оскорбительное изо всех существующих слов.

Что мы будем говорить о «недостатке уважения», когда главный элемент русской жизни, цемент, который проходит между камнями, это — презрение.

Вся русская жизнь состоит из взаимного презрения.

Все презирают всех и каждый каждого.

Консерваторы презирают либералов. И если хотят дискредитировать какую-нибудь идею, какой-нибудь проект, — достаточно сказать:

— Либеральные идеи! Измышления гг. либералов!

Презрительнее слова уж нет.

Либералы презирают консерваторов.

— Ретрограды. Мракобесы!

Престиж консерваторов чуть-чуть было поднял кн. Ухтомский. Кажется, это единственный консерватор, которого не презирают либералы. Но зато в консервативных газетах о кн. Ухтомском пишут в «уничижительном тоне, прозревая в нём „либеральные поползновения“».

Консерваторы и либералы презирают радикалов:

— Безусая молодёжь! Желторотые юнцы!

А если радикал «в возрасте», его презирают за то, что:

— Подделывается к желторотым! На их круглых головах ножи точит!

Радикалы, в свою очередь, презирают не только, — это уж, конечно! — консерваторов, но особенно презирают «либералишек».

— Либеральные кисляи! Постепеновцы! Мазиловщина!

Не успели народиться марксисты, а уж их обдали невероятной уймой презрения, наворотили на них чёрт знает чего:

— А, истинные «дети века»! Капиталу в ножки кланяться? Бессердечие проповедуете-с! Народ-пахарь пусть с голоду дохнет? Помогать ему не нужно? Так по-вашему?

Их обвиняли в том, что они «радуются народным бедствиям».

— Вот, каковы голубчики!

Зато и марксисты, не успели народиться, «народников», и даже самых заслуженных и «почтенных», таким ушатом облили!

— Тупицы! Отсталый народ! Сентиментальные плюнь-кисляи.

Такая уж страна.

Не успеет младенец родиться, всем с презрением «дулю» показывает. И не успел ещё младенец пальчики в «дулю» сложить, его уж все презирают.

Штатский на языке военных называется «шпаком» или «штафиркой».

«Шпак» по-польски значит скворец. Птица, вероятно, чем-нибудь предосудительная. А «штафирка», это — что-то в роде гоголевского «моветона».

— Чёрт его знает, что это слово обозначает!

Хорошо, если только «дрянь», но, может, и того хуже.

Но зато и штатские отвечают военным тем же.

— Военщина!

Это стоит «шпака» и «штафирки».

И не только касты враждуют между собой, как в Индии, — внутри самих каст тот же цемент, который разделяет все камни общественного здания, тот же элемент, который разъедает всю русскую жизнь.

«Отдельные части» так же относятся друг к другу.

Ещё Скалозуб издевался над:

«Предубеждением Москвы к любимцам: к гвардии, к гвардейцам, к гварррдионцам».

А гвардия создала кличку:

— «Глубокая армия».

«Глубокая» армия, — какой эпитет! Словно «глубокое» ничтожество, «глубокое» невежество.

Армейская кавалерия, обгоняя пехоту и обдавая её тучами пыли, насмешливо кричит:

— Пехота, не пыли!

Это обиднейшая и презрительнейшая из насмешек. Почитайте писателей из военного быта, и вы увидите, как на пехотном языке называются кавалеристы:

— «Франтики», «щёголи», «моншеры».

По Невскому проспекту идёт маленький армейский штабс-капитан, приехавший в Петербург из глубокой провинции по делам. Штабс-капитан, живущий с семьёй на 75 рублей в месяц В порыжевшей шинели, в выцветшей фуражке. А кругом носятся на собственных — офицеры в фуражках красного сукна, в фуражках белого сукна, в сверкающих касках.

Навстречу военный писарь. «Идёт и словно не видит».

Маленький штабс-капитан вскипает:

— Стой!

Вот он сейчас ему покажет! Нет, не ему! Всем «петербургским» покажет, как нужно относиться к армии. На нём выместит.

— Ты что ж это? А? Офицер идёт, а ты чести не отдаёшь? А?

— Виноват, ваше высокоблагородие, не заметил.

«Не заметил»! А по глазам видно, что именно «заметил».

— Кто дежурный по полку?

Вот он сейчас отправит его