1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций - Димитрий Олегович Чураков

Тем самым обретение политических прав для граждан новоиспечённой Российской республики сопровождалось постоянными рисками для жизни: любой человек в каждую минуту мог подвергнуться немотивированному насилию, его собственность могла быть отчуждена, обострялся продовольственный вопрос. Всё это происходило, подчеркнём ещё раз, на фоне бессилия власти, власти неавторитетной[390] и нелегитимной[391]. Невольно возникает вопрос: можно ли назвать демократической страну, жители которой не знают, что их ждёт завтра? Страну, в которой правительство отказывается отвечать за свою бездеятельность? Те современники революции, а также историки последующих поколений, кто доказывал демократизм Февраля, напрочь забывали об многочисленных угрозах, связанных с разрушением традиционного государственного уклада и процессами тотального распада российского общества.

Но если не в повсеместном утверждении «политических свобод», то в чём же тогда видится демократический потенциал революции 1917 года? Прежде, чем дать ответ на этот вопрос, давайте обратимся к некоторым фактам.

В большинстве своём они хорошо известны, но выводы из них делаются далеко не всегда – уж слишком далеко они могут увести от привычных, устоявшихся в отечественной и зарубежной историографии схем и оценок.

* * *

Многие авторы признают важную роль в истории России сильного государства. О причинах особой роли государства в отечественной истории мы сказали – относительная скудность получаемых ресурсов требовала выработки специального механизма для решения общенациональных задач, этим механизмом и выступало государство. Но, к сожалению, подчёркивая значимость сильной власти в судьбах страны, большинство пишущих об этом историков резко противопоставляют российское государство российскому обществу. Можно довольно часто встретить разного рода теории и высказывания на тему, что «сильное государство означает слабое общество», что «сильный центр порождает слабые окраины», что в России уже в старину происходит «закрепощение» всех сословий властью Московского государя и т. д.

Суждение, что сверхсильное государство в России подавило своей мощью и диктатом гражданское общество и гражданскую инициативу, можно услышать нередко. Увы, подобные оценки грешат предвзятостью. Дело в том, что национальная специфика России вела к формированию в нашей стране не только сильной центральной власти, но и устойчивых демократических институтов, без которых российская история оборвалась бы уже в глубокой древности.

Облик демократических институтов каждого народа связан с историческим прошлым этого народа, определяется формами трудовой деятельности и человеческого общежития, самим месторазвитием, где идёт формированием народа. Не является исключением и русский народ. Его становление проходило на гигантских просторах Восточно-Европейской равнины, где земледельческий цикл крайне затруднён холодной зимой и коротким летом. Неблагоприятные условия диктовали необходимость развития начал коллективизма, что нашло своё отражение в формировании у восточных славян территориальной (соседской) общины. В её основе лежали взаимовыручка, совместный труд, неприятие иерархических структур и авторитарных механизмов в организации трудового процесса. На этой почве и шло формирование древнейших институтов трудовой демократии, из которых со временем вырастет государственность различных восточнославянских племенных союзов по принципу делегирования полномочий.

К сожалению, очень часто под воздействием различных, прежде всего внешних факторов, национальные демократические традиции, выраставшие из общинно-артельных корней, не могли проявиться в полной мере. Но в переломные моменты истории их значение всегда возрастало. Так было, к примеру, в период первой русской Смуты XVII века, когда связь между государством и обществом разорвалась и государство фактически прекратило своё существование. Лишь тогда, когда благодаря первому и второму народному ополчениям сам народ смог себя консолидировать, была воссоздана ткань национальной государственности. Это и означало преодоление Смуты.

1917 год многие вслед за А. И. Деникиным справедливо считают временем второй русской Смуты. Симптомы всё те же. Как и три столетия назад, власть показала свою беспомощность, стремительно теряла свою сакральность. И когда члены императорской фамилии стали отворачиваться от идеи монархии, украшая свои петлицы красными революционными бантами, когда армия, не выполнив прежнюю присягу, начала присягать Временному правительству, тут уж каждый мог понять, что государства, скрепляющего российское общество, более не существует. Собственно говоря, все последующие события после отречения Николая II – это попытка общества воссоздать свой защитный слой, свою кожу, свой панцирь – своё государство. Многовековая мудрость народа, как видно, подсказывала, что без этого выжить не удастся. Некоторые современники революции даже говорили о своего рода «государственном инстинкте» простых русских людей, позволившем им сориентироваться в условиях всеобщего хаоса[392].

Сразу же после падения монархии начинается поразивший и вдохновивший современников процесс создания самых разнообразных самочинных демократических институтов, органов территориального конфессионального, национального, классового, профессионального и т. д. самоуправления. Их становление происходило не только в столице, но и в самых отдалённых уголках империи, армии, небольших провинциальных городках, сёлах, станицах… В процесс политического строительства были втянуты представители самых различных классов и групп населения. Всё это позволило мне в некоторых из своих работ определить революцию 1917 года как революцию самоуправления.

В наши дни уже звучали оценки процессов самоорганизации революционной поры, прежде всего тех, которые протекали в среде интеллигенции и крестьянства. Мне самому приходилось анализировать закономерности и основные характеристики «революции самоуправления» на материале массовых пролетарских организаций, для которых 1917 год также стал периодом наивысшего подъёма. Вспоминая дни, последовавшие за свержением самодержавия, видный меньшевик, один из старейших участников профдвижения в нашей стране П. Гарви отзывался о них как о времени настоящего организационного «грюндерства», «охватившего всю революционную страну»[393]. И в этом не было преувеличений: можно сказать, что рост рабочих организаций в тот период происходил стремительно.

Значительных успехов достигло профсоюзное движение. В Москве уже 2 марта 1917 года состоялось первое организационное собрание профессиональных союзов, в работе которого принимало участие 25 представителей от рабочих союзов города. 3 марта возникает союз железнодорожников в Мурманске. 12 марта создают своё профессиональное объединение рабочие судоходных предприятий Северодвинска. На 19 марта приходится рождение профсоюза металлистов Омска. В Петрограде ко дню своего учредительного собрания 29 марта союз металлистов уже насчитывал 16 243 члена. Из всех сложившихся в 1917 года профессиональных союзов 51 % начали действовать уже в марте – апреле. Организационный бум в профсоюзном строительстве, по свидетельству современных историков, продолжался и летом 1917 года[394]. К этому моменту общее количество членов профессиональных объединений рабочих приблизилось к полутора миллионам, а осенью – превысило 2 млн. Наибольшее количество членов профсоюзов по данным самих профсоюзных органов было среди текстильщиков – 550 623; металлистов – 544 527; печатников – 75 988; рабочих химической промышленности – 72 436; транспортников – 81 088; строительных рабочих – 76 160; пищевиков – 98 472; кожевников – 77 792; горнорабочих – 67 252; деревообделочников – 44 570 человек и др.[395] Проявилась тяга профсоюзов к координации своих действий, что нашло выражение в создании