Виллет - Шарлотта Бронте

Бреттон! Бреттон! В этом зеркале отражалось то, что окружало меня десять лет тому назад. Почему Бреттон и мое отрочество преследуют меня? Почему перед моим смущенным взором возникает домашняя обстановка, а вот дом, в котором она находилась, куда-то исчез? Ведь вот эту подушечку для булавок, сделанную из красного атласа, украшенную золотистым бисером и оборкой из нитяных кружев, смастерила я сама, как и экраны, собственными руками! Вскочив с кровати, я схватила подушечку, внимательно осмотрела ее и обнаружила монограмму «Л. Л. Б.» из золотистого бисера, окруженную овальным веночком, вышитым белым шёлком. Буквы эти были инициалами моей крестной — Луизы Люси Бреттон.

«Неужели я в Англии? В Бреттоне?» — пробормотала я и стремительно отдернула оконные занавески, чтобы выяснить, где же я нахожусь. В душе я надеялась, что увижу строгие красивые старинные дома и чистую серую мостовую улицы Святой Анны, а на заднем плане — башни собора, или если уж предо мной откроется не милый древний английский городок, то по крайней мере, и это было более вероятным, тоже знакомый мне город, например Виллет.

Но, увы, сквозь вьющиеся растения, окаймлявшие высокое окно, я увидела поросшую травой лужайку, вернее, газон, а за ним лес. Такие высокие деревья мне уже давно не приходилось видеть. Они гнулись и стонали на октябрьском штормовом ветру, а между их стволами я заметила аллею, занесенную ворохами желтых листьев. Некоторые из них кружил и уносил с собой порывистый западный ветер. За лесом, вероятно, раскинулась равнина, которую заслоняли гигантские буки. Местность выглядела уединенной и была мне совершенно незнакома.

Я вновь прилегла. Кровать моя стояла в небольшой нише, и, если повернуться к стене, комната со всеми ее загадками должна бы исчезнуть. Но не тут-то было! Не успела я, в надежде на это, принять вышеуказанное положение, как в глаза мне бросился висевший в простенке между расходящимися книзу занавесями портрет, заключенный в широкую позолоченную раму. Это был отлично выполненный акварельный набросок головы подростка, написанный свежо, живо и выразительно. На портрете художник изобразил молодого человека лет шестнадцати — светлокожего, пышущего здоровьем, с длинными золотистыми волосами и лукавой улыбкой. Лицо это было очень привлекательным, и можно было позавидовать тем, кто имел право претендовать на привязанность со стороны оригинала, например родителям или сестрам. Ни одна романтически настроенная школьница не осталась бы равнодушной к юноше, изображенному на портрете. Глаза его предсказывали, что в будущем обретут способность молниеносно откликаться на проявление любви. Не знаю, правда, таился ли в них свет верности и надеж-ности, ибо его обаятельная улыбка, без сомнения, предвещала своенравие и беспечность, если чувство, им овладевшее, окажется поверхностным.

Стараясь отнестись как можно спокойнее к каждому новому открытию в этом доме, я шептала про себя: «Ведь именно этот портрет висел в столовой над камином, как мне тогда казалось, слишком высоко». Прекрасно помню, как я взбиралась на вертящийся стул, стоявший у рояля, снимала портрет и, держа его в руках, вглядывалась в красивые глаза, сияющие из-под светло-коричневых ресниц, искрящиеся смехом. А еще я любовалась цветом лица и выразительным ртом. Я не склонна была подозревать, что рту или подбородку была намеренно придана совершенная форма, ибо при полном своем невежестве понимала, что они прекрасны от природы. И все же я недоумевала вот по какому поводу: «Как же так получается, что одно и то же чарует и вместе причиняет боль?» Однажды, дабы проверить свои ощущения, я взяла на руки маленькую «мисси» Хоум и велела ей всмотреться в портрет.

— Тебе нравится этот человек? — спросила я.

Не отвечая, она долго смотрела на акварель, потом ее глубокие глаза мрачно сверкнули и она произнесла:

— Пустите меня.

Я поставила ее на пол и подумала: «Ребенок испытывает такие же чувства».

Теперь, размышляя над прошлым, я пришла к заключению: «У него есть недостатки, но очень редко можно встретить столь превосходного человека — великодушного, учтивого, впечатлительного». Рассуждения мои завершились тем, что я громко произнесла: «Грэм!»

— Грэм? — внезапно повторил чей-то голос у моей кровати. — Вы зовете Грэма?

Я оглянулась. Ситуация становилась все таинственнее, удивление мое достигло высшей степени. Если меня поразила встреча с давно знакомым портретом, то еще большее потрясение я испытала, увидев около себя фигуру, не менее мне знакомую, — женщину, существующую во плоти, высокую, изящно одетую, в темном шелковом платье и в чепце, который очень шел к ее прическе из кос, уложенных подобающим матери семейства и почтенной даме образом. У нее тоже было приятное лицо. Возможно, несколько увяла ее красота, но на лице по-прежнему читались ясный ум и твердый характер. Она мало изменилась — стала, пожалуй, немного строже и грузнее, но, несомненно, это была моя крестная — не кто иной, как сама госпожа Бреттон.

Я хранила молчание, но ощущала сильное возбуждение: пульс бился часто-часто, кровь отлила от лица, щеки похолодели.

— Сударыня, где я? — спросила я.

— В весьма надежном, отлично защищенном убежище. Не думайте ни о чем, пока не выздоровеете, у вас сегодня еще больной вид.

— Я так потрясена, что не знаю, можно ли верить своим ощущениям или же они меня обманывают. Ведь вы говорите по-английски, сударыня, не правда ли?

— По-моему, это совершенно очевидно, мне было бы не по силам вести столь долгую беседу по-французски.

— Неужели вы из Англии?

— Недавно приехала оттуда. А вы уже давно здесь живете? Вы, кажется, знаете моего сына?

— Вашего сына, сударыня? Возможно, что знаю. Ваш сын… это он на том портрете?

— Да, но там он еще совсем юный. Однако вы, глядя на портрет, произнесли его имя!

— Грэм Бреттон?

Она утвердительно кивнула.

— Неужели я говорю с миссис Бреттон из Бреттона, что в графстве ****шир?

— Именно с ней. А вы, как мне сказали, учительница английского языка в здешней школе, не так ли? Мой сын узнал вас.

— Кто меня нашел, сударыня, и где?

— Это вам со временем расскажет мой сын, а сейчас вы еще слишком взволнованы и слабы, чтобы вести подобные беседы. Позавтракайте и постарайтесь уснуть.

Несмотря на все, что мне пришлось перенести, — физические страдания, душевное смятение, непогоду, — я, судя по всему, начала выздоравливать: горячка, которая по-настоящему истомила меня, утихала. Если в течение последних девяти дней я не принимала твердой пищи и непрестанно мучилась жаждой, то в это утро, когда мне принесли завтрак, я ощутила потребность в еде. Дурнота заставила меня выпить чай и съесть гренок, предложенный мне миссис Бреттон. Этот единственный гренок поддерживал мои силы целых два или три часа, по прошествии которых сиделка принесла мне чашку бульона и сухарик.

Когда спустились сумерки, а яростный холодный ветер все не прекращался и дождь продолжал лить, как будто разверзлись хляби небесные, я почувствовала, что мне опостылело лежание в постели. В комнате, хотя она и была уютной, мне было тесно, я ощущала потребность покинуть ее. Угнетало меня и то, что становилось холоднее и сгущалась тьма, — мне захотелось поглядеть на огонь и погреться возле него. Вдобавок меня продолжали одолевать мысли о сыне высокой дамы — когда же я увижу его? Разумеется, только когда покину пределы этой комнаты.