Война никогда не кончается - Ион Деген

Два тяжелотанковых полка – сорок два танка ИС – шли вслед за нами, а за ними – два самоходно-артиллерийских полка – еще сорок две машины со стопятидесятидвухмиллиметровыми орудиями.

Задача прорыва для такой силищи была довольно скромной: к концу дня занять Вилькупен, всего-навсего одиннадцать километров от переднего края.

Эту задачу мы выполнили только 16 января, на четвертые сутки наступления.

Сейчас, к началу девятых суток, от всей силищи остались шесть «тридцатьчетверок», две «иэски» и четыре самоходки. Двенадцать несовместимых машин из разных частей втиснули в одну роту, и меня, не знаю за какие грехи, назначили командиром этого сборища.

С «тридцатьчетверками» я еще как-то справлялся. Это были люди хоть из разных батальонов, но из нашей бригады. Командиры двух «иэсок» смотрели на меня с высоты своего тяжелотанкового величия. Командиры самоходок цитировали боевой устав, согласно которому они должны находиться не менее чем в четырехстах метрах за линией атакующих танков.

Я не мог поплакаться даже своему экипажу. Ребята были на грани полного физического истощения. Одно желание – спать. Кроме того, я постоянно должен был скрывать свои страхи. Не дай Бог кому-нибудь заподозрить, что еврей – трус.

Я прошел мимо кухни. Экипажам выдавали завтрак. Мои, оказывается, уже получили. Но повар предложил мне стакан водки и котлету.

Тыловики любили меня. Экипажи были недолговечными. А тыловики оставались все те же, которых я застал после первого моего боя в бригаде. Им нравились мои стихи. Грустные стихи о войне.

Мне хотелось сочинять другие. Мне хотелось, чтобы стихи были такими, как у настоящих советских поэтов – героическими, призывающими, гневными. Но в стихах были кровь, и грязь, и страх, который так тщательно я пытался скрыть от всех. В стихах я был обнаженный, как новорожденный.

Вот и сейчас я чувствовал, как из меня рвутся стихи. Два стакана водки согрели меня. Снег скрипел под сапогами и диктовал ритм. Стихи снова были не такими, какие хотелось бы мне услышать. Но я остановился, чтобы записать вырвавшееся из меня четверостишие.

Я расстегнул меховой жилет. В кармане гимнастерки не оказалось ручки. На всякий случай я проверил второй карман. Нет. Холодный страх саваном окутал все мое существо. Предвестник несчастья.

Ручка не была трофеем. Красивую перламутровую ручку еще летом подарил мне взятый в плен гауптштурмфюрер. Именно подарил. Я не отнял ее у него. Ручку я хранил, как талисман. И вот – талисман исчез.

Я залез в танк, стараясь не показать ребятам, что чувствую, как тяжелая рука рока подбирается к нашему горлу.

Почему в течение почти четырех лет войны я не излечился от трусости?

Почему только еврей должен так тщательно скрывать эту трусость?

Лобовой стрелок расстелил брезент на снарядных чемоданах и разложил еду. Механик-водитель стал щедро разливать водку из бачка. Водка была у нас не только пайковая. Такими трофеями мы не пренебрегали. Я посмотрел в кружку и подумал, не будут ли лишними этих двести граммов. Но я не успел решить. Командир орудия прикрыл ладонью свою кружку, как только механик собрался наклонить над ней бачок. Не надо. Я мусульманин. Перед смертью не хочу пить водки.

Мы переглянулись. Стреляющий, пьянчуга, весельчак и мистификатор, на сей раз не разыгрывал нас…

Залпом я выпил содержимое кружки. Молча выпили свою водку ребята. Молча мы съели завтрак.

– Лейтенант, прочитай стихи об исходной позиции, – попросил башнер.

Я посмотрел на часы. До семи тридцати осталась одна минута. Некогда читать стихи.

Я подключил колодку шнура танкошлема к рации и включил ее на прием.

Через минуту комбат выйдет на связь. Я знал, что еще одиннадцать командиров с такой же тревогой вслушиваются в эфир.

Прошло шесть бесконечных минут. В семь тридцать пять в наушниках щелкнуло, и голос комбата прервал мучительное ожидание:

– Тюльпан, я Роза. Сто одиннадцать. Это был приказ на атаку. По грудь я вылез из башни и повторил приказ.

Взревели двенадцать дизелей. Дымы выхлопов «тридцатьчетверок» у стены длинной конюшни. Дымы выхлопов «иэсок» у амбара. Даже самоходки, стоявшие посреди двора, завели моторы. Десантники взобрались на корму машин. Я скомандовал открытым текстом:

– Вперед, уступом влево. Ни один танк не тронулся с места. Я повторил команду, прибавив несколько крепких слов. Я представил себе, что думают по этому поводу комбат и даже командир бригады, которые, безусловно, слушают, что творится в эфире.

Машины с ревущими дизелями словно примерзли к земле.

Немцы открыли минометный огонь. Десантники спрыгнули с танков и прижались к стене конюшни. Я схватил ломик, выскочил из башни и подбежал к ближайшей «тридцатьчетверке».

Люки закупорены наглухо. Дизель работал на малых оборотах, но шума было достаточно.

Я стал колотить ломиком по люку механика-водителя, сопровождая каждый удар отборным матом. Никакой реакции.

Между минными разрывами я перебегал от машины к машине. У меня уже болела кисть, в которой я держал бесполезный ломик.

Я залез в свой танк, присоединил колодку шнура танкошлема и включил рацию.

Комбат, забыв про код, честил меня теми же выражениями, которыми я сопровождал удары ломиком. Я переключил рацию и скомандовал:

– Делай, как я!

Мы выскочили из-за конюшни. В синих сумерках метрах в трехстах перед нами угадывалась немецкая траншея. Мы открыли огонь, не сомневаясь в том, что танки пойдут за мной. Я посмотрел в заднюю щель командирской башенки. Танки не пошли. Но мне уже некогда было заниматься ими.

Короткая остановка на траншее. Десантники успели дать две очереди из станкового пулемета. И снова вперед.

Я не увидел, а почувствовал опасность впереди справа и скомандовал в то же мгновение, когда у кромки заснеженной рощи заметил старый семидесятипятимил-лиметровый артштурм.

– Пушку вправо! По артштурму! Бронебойным! Огонь!

Я успел заметить откат моей пушки. И тут же страшный удар сокрушил мое лицо. Неужели взорвался собственный снаряд? – подумал я.

Могло ли прийти в голову, что случилось невероятное, что два танка одновременно выстрелили друг в друга?

Кровь струилась с моего лица. Кровь, противно пахнувшая водкой, наполняла мой рот, и я глотал ее, чтобы не задохнуться.

Когда-то в училище мой тренер по боксу сломал мне нос. Было очень больно. Но можно ли то, что я испытывал сейчас, сравнить с той ничтожной болью? И ко всему еще отвратительный запах водки. Я еще успел подумать, что никогда в жизни после этого не смогу прикоснуться к спиртному.

Внизу на снарядных чемоданах неподвижно лежал окровавленный башнер. А перед ним, на своем сиденьи – лобовой стрелок. Я осторожно отвернулся, чтобы не видеть кровавого месива вместо его головы.