"Москва, спаленная пожаром". Первопрестольная в 1812 году - Александр Васькин

Французам приходилось спасать от поджога дома, в которых еще находились не сумевшие покинуть город москвичи. Бургонь пишет: «Мы услыхали голоса женщин, звавших на помощь по-французски; мы вошли в дом, откуда слышались крики, думая, что это маркитантки армии в драке с русскими. Войдя, мы увидали разбросанные в беспорядке разнообразные костюмы, показавшиеся нам очень богатыми, и навстречу нам вышли две дамы, взволнованные и растрепанные. При них был мальчик лет 12–15; они умоляли нас оказать им покровительство против солдат русской полиции, которые хотели поджечь их жилище, не дав им времени унести свои пожитки, между коими была одежда Цезаря, шлем Брута, латы Жанны д’Арк; дамы объяснили нам, что они актрисы, что мужья их поневоле должны были уйти в поход вместе с русскими. Мы воспрепятствовали пока поджогу дома, забрав с собой русских полицейских; их было четверо».

Таких случаев в те дни в Москве было немало. А к кому же еще, спросим мы, вынуждены были обращаться оставшиеся в городе москвичи? Вот и шли они к французским офицерам в поисках защиты. Один из самых известных примеров – просьба оставшегося за начальника в Воспитательном доме Ивана Тутолмина к самому Наполеону отрядить французский караул, чтобы предотвратить мародерство и поджоги. Москвичи попроще шли не к Наполеону, а к тем, кто был ближе: «Житель Москвы, француз по происхождению, парижанин, выдававший себя за владельца бань, пришел просить у нас защиты, так как его дом собираются поджечь. Я дал ему четырех солдат, но они вскоре вернулись, говоря, что уже поздно – обширное здание бань все объято пламенем».[132]

Все свои силы захватчики направили на тушение Кремля, избранного Наполеном своей ставкой, и прилагающих к нему кварталов, занятых французскими генералами. Главным образом и по этой причине Кремль не сгорел. Генерал Арман Огюстен Луи де Коленкур пишет: «Пожар по-прежнему распространялся от окраинных предместий, где он начался, к центру. Огонь охватил уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного на запад, помогал огню распространяться с ужасающей силой и далеко разбрасывал огромные головни, которые, падая, как огненный дождь, в расстоянии более ста туазов (1,95 метра – А.В.) от горящих домов, зажигали другие дома и не позволяли самым отважным людям оставаться поблизости. Воздух был так накален, горящие сосновые головни летели в таком количестве, что балки, поддерживавшие железную крышу арсенала, загорелись. Кровля кремлевских кухонь была спасена только потому, что там поставили на крыше людей с метлами и ведрами с водой, чтобы сбрасывать головни и смачивать кровлю. Лишь при помощи неслыханных усилий удалось потушить пожар в арсенале. Там был император, а в его присутствии гвардия была способна на все».

На Волхонке, где сегодня стоит Музей изобразительных искусств им. Пушкина, располагался Колымажный двор, над которым также возникла опасность уничтожения: «Я отправился в дворцовые конюшни, где стояла часть лошадей императора и где находились коронационные кареты царей. Потребовалась вся энергия и все мужество берейторов и конюхов, чтобы спасти их; одни из конюхов взобрались на крыши и сбрасывали горящие головни, другие работали с двумя насосами, которые по моему распоряжению были починены днем, так как они тоже были испорчены. Можно без преувеличения сказать, что мы стояли там под огненным сводом», – писал Коленкур.

Особняк князя Сергея Голицына (ныне Институт философии РАН в Малом Знаменском переулке, дом l) был избран Коленкуром для проживания его людей, участвующих в тушении огня наравне с москвичами: «Мне удалось спасти также прекрасный дворец Голицына и два смежных дома, один из которых уже загорелся. Людям императора ревностно помогали слуги князя Голицына, проявившие большую привязанность к своему господину. Каждый делал, что мог, чтобы поддержать принятые меры и остановить этот разрушительный огненный поток. Но воздух был раскален. Люди дышали огнем, и даже на обладателях самых здоровых легких это сказывалось потом в течение некоторого времени. Мост к югу от Кремля был до такой степени нагрет раскаленной атмосферой и падавшими на него головнями, что загорался каждое мгновение, хотя гвардия и в частности саперы считали для себя вопросом чести спасение этого моста. Я оставался там с генералами гвардейских частей и адъютантами императора; нам пришлось оставаться под огненным градом, чтобы поддержать энергию людей, боровшихся с огнем. Более минуты нельзя было оставаться на одном месте; меховые шапки гренадеров тлели на их головах».

Затем в доме Голицына нашли приют русские погорельцы и среди них шталмейстер H.A. Загряжский, служивший камергером еще при Павле I. Про Загряжского ходили самые разные слухи, в том числе и то, что он, сопровождая Наполеона в его поездках по городу, «умышленно оставшийся в Москве, прислуживает Французам и бывает часто у Наполеона, в шитом своем мундире», а на мундире этом красуется орден Почетного легиона. Коленкур же писал, что «шталмейстер императора Александра Загряжский, который остался в Москве, надеясь спасти свой дом, заботы о котором составляли смысл всей его жизни».

Послевоенное расследование установило, что Загряжский «лишился от пожара и разграбления двух своих домов» и сам нашел своего знакомого Коленкура с целью получить от него пропуск на выезд из Москвы. Последнее ему не удалось. Как свидетельствовал офицер-ополченец князь А.А. Шаховской, «отставной шталмейстер Загряжский никого не умилил. Хотя он и не был, как разнесся слух, в наполеоновой службе, но по прежней будто дружбе с Коленкуром в добром здоровье оставался под его покровительством в чужой Москве, для сохранения своего имущества, а может быть, и для приобретения к нему в случае им одним из русских желанного мира».[133]

Пожар Москвы в 1812 году. Худ. И.А. Клейн. 1830 г.

Жил здесь и генерал-майор К.К. Торкель, немец по рождению, «который вышел в отставку после долголетней службы при императрице Екатерине. Эти несчастные потеряли все, и у них остались только солдатские шинели, в которые они кутались».

Москвичи победнее вынуждены были пережидать эти ужасные дни под открытым небом: «А в четверг, 5-го числа, запылала Покровка, Мясницкая, Сретенка, Труба, Петровка, Дмитровка, Тверская, Неглинная и другие смежные с ними улицы. Мы, с прочими местными жителями, в числе, наглядно, до пяти тысяч, выгнанные повсюдным огнем, провели эту страшную ночь без сна, под открытым небом, расположившись табором невдалеке от самотечного канала. Тут были все возрасты, от стариков до грудных младенцев. Сначала мы расселись было далеконько от канала, но вскоре загоревшаяся за ними передняя линия деревянных домов стала нас обдавать жаром, и мы все переместились уже к самой набережной канала. Занятая нами ложбинная местность представляла тогда поразительное зрелище сплошных пожаров, раскинутых панорамою по отдаленным возвышенностям. То там, то там происходят по временам взрывы хранившегося для охоты пороха, предшествуемые черными клубами дыма и сопровождаемые огненными столбами; там загоревшиеся склады спирта озаряют окрестность газовым светом, падения с грохотом подгоревших крыш на больших зданиях разносят тучами, подобно дождю, огненные галки, там, на видимых за Самотекой окраинах столицы, в Ямской, горят красным огнем запасы дегтя, картина неповторимая: страшная картина ада! Горят дома, горят церкви, колокольни. При нас загорелось в колокольне Высокопетровского монастыря; долго в ней горело; наконец, среди полуночной тишины раздался громоподобный удар: оборвался и загремел в падении большой колокол… Время было уже за полночь. Вдруг слышим, на конце народного сиденья поднялась тревога: явились два запоздалые пьяные поляка, вроде пана Капычинского, и начали шуметь и обирать кого попало. Женщины встревожились, поднялся плач испуганных детей. Соседние с ними мужчины поднялись, пошептались между собой, подошли к мародерам сзади, хватили их булыжником и тут же убитых затоптали в земляную канавку; управившись с недобрым делом, они, потряхивая оторванным капюшоном с шинели одного из этих несчастных, говорили, смеясь: «Вот только от буянов и осталось!» Теперь страшно и вообразить эту сцену публичного убийства; а тогда всем казалось, что так и надо!»[134]