Восток, Запад и секс. История опасных связей - Ричард Бернстайн

В 1990-е среди антропологов велись споры о британском первооткрывателе, капитане Куке, который исследовал Новую Зеландию, Австралию и Новую Гвинею, составил карту Южнотихоокеанского региона и был убит в 1779 году жителями Гавайских островов. Принято считать, что гавайцы приняли Кука за бога – точнее говоря, за бога плодородия Лоно, – и обожествили его в первый приезд, когда он посетил Гавайи в сезон мира. Когда же он вновь приплыл на эти острова, там был сезон войны. Гавайцы напали на капитана и его команду, и Кук был заколот в схватке.

Среди антропологов разгорелись жаркие дебаты: в самом ли деле гавайцы приняли Кука за бога? Эта легенда – просто бессмыслица, утверждает главный оппонент общепринятой версии, уроженец Шри-Ланки и ученый из Принстонского университета Гананат Обейесикр, который в своей книге “Апофеоз капитана Кука” утверждает, что “практический разум” гавайцев ни за что не позволил бы им принять за Лоно какого-то краснощекого англичанина. Наоборот, обожествление Кука – всего лишь часть западного мифа, подспудная цель которого – принизить туземцев, уподобив их неразумным детям, и тем самым оправдать имперские завоевания.

И тут в полемику вступает Маршалл Салинс, антрополог из Чикагского университета. В своей работе “Что думают “туземцы”, например, о капитане Куке” он возразил, что предложенное Обейесикром понятие практического разума в данном случае просто западный подлог, нежелание принять тот факт, что культуры очень разнятся между собой и что одни люди думают и поступают совсем иначе, чем другие. Действительно, говорил Салинс, даже жителям предположительно рационального, рассудочного Запада порой отказывает этот самый “практический разум”, о чем явно свидетельствует распространенная вера в привидения, медиумов, ясновидящих и инопланетян. Отрицать же наличие веры в сверхъестественное у гавайцев, живших в XVIII столетии, “даже не удосужившись провести этнографическое исследование”, значит “приписывать им наивысшие западные буржуазные ценности”, отняв у них тот пронизанный присутствием духов мир, в котором они, по их собственным представлениям, и жили. А еще это значит навязывать свои политические взгляды другому народу, желая сделать его – из политических соображений – похожим на нас самих.

Но другие народы не похожи на нас – ни религией, ни отношением к сексу. Восток – очень широкое понятие, пожалуй, даже чересчур широкое: в прошлом, как и сейчас, разные восточные страны и области во многом заметно отличались друг от друга. Однако большинство из них объединяла как раз их общая непохожесть на Запад. Тот эротический мир, который западные люди обнаруживали на обширных территориях, что тянутся от Марокко до Шанхая и охватывают Индию, Ближний Восток и Юго-Восточную Азию, действительно удивлял их сексуальными реалиями, отличными от тех, что имели место у них на родине. Пускай люди и предавались фантазиям, пускай мыслили стереотипами, но все-таки этот мир существовал в реальности, и опыт тоже был реальным. И думать иначе, приписывать все одной только фантазии, не удосужившись провести этнографическое исследование, как выразился Салинс, значит совершать всего лишь некий идеологический жест.

Любовь могольского императора Шах-Джахана к своей третьей жене, носившей поэтичное имя Мумтаз-Махал (что значит “Любимое украшение дворца”), – несомненно, самая знаменитая в Индии история любви и верности, вдобавок оставившая себе прекраснейший долговечный памятник. Шах-Джахан построил Тадж-Махал как гробницу для своей любимой, родившей ему четырнадцать детей. Неподалеку стоит Красный форт – императорская резиденция Великих Моголов, где последние восемь лет своей жизни Шах-Джахан провел узником: в заточение его поместил родной сын, Аурангзеб, узурпировавший императорскую власть. И там, под каменными сводами, Шах-Джахан, по легенде, целыми часами смотрел сквозь решетку балюстрады на мавзолей Мумтаз.

Примечательно, что Аурангзеб, по мнению некоторых историков, стоял у истоков тех перемен в Индии, что положили конец эротической свободе и привели к внедрению эротических запретов. Аурангзеб правил с 1658 по 1707 год, он завладел троном, убив всех трех своих братьев (и нескольких их сыновей) в борьбе за власть, вспыхнувшей, как только у Шах-Джахана ослабло здоровье. Будучи сыном нежной Мумтаз и романтичного Шах-Джахана, сам Аурангзеб оказался воинственным суннитом-фундаменталистом и отличался от прежних могольских правителей приверженностью строгому и требовательному толкованию исламского закона. Насколько беспощадным он проявил себя в преследовании индусов – вопрос спорный. Историки-индусы убеждены, что Аурангзеб намеревался уничтожить все, что казалось ему немусульманским, а их коллеги-мусульмане в той же степени убеждены, что император нападал на индуистские обычаи лишь тогда, когда они представляли угрозу его политическому могуществу.

Бесспорно то, что он действительно уничтожил несколько важных индуистских храмов и святилищ, в том числе храм XII века в Сомнатхе и храмы в Варанаси и Матхуре – месте рождения Кришны, которого Аурангзеб считал одним из ложных богов индуизма. Затем он переименовал Матхуру в Исламабад (впоследствии городу вернули прежнее название). Аурангзеб приказал восстановить и “сделать как новые” все старые мечети и монастыри, превратившиеся в руины из-за пренебрежительного отношения прежних правителей, и приставил к ним для присмотра особых имамов на жалованье. В одном только Дели на средства из государственной казны содержалось шестьсот мечетей. Аурангзеб учредил новую нравственную цензуру, чтобы заставить рядовых людей строго соблюдать мусульманские законы, так что, процитируем летописца тех времен, “изобретатели всяких новшеств, безбожники, еретики, сбившиеся с прямого пути ислама, неверные, лицемеры и духовно безразличные люди, какие развелись в Индии, подвергались наказанию и были вынуждаемы отказаться от своей неправедной жизни”. Среди привычек, которые влекли за собой наказание, были пристрастие к алкоголю, азартные игры и “неподобающее общение между полами”. На одиннадцатом году правления Аурангзеба при дворе была запрещена музыка, и знати отныне не разрешалось слушать песни. С ворот Красного форта в Агре убрали двух каменных слонов (как запретных “истуканов”). Все, что хоть немного отдавало индуизмом, изгонялось с императорского двора, даже повседневный индуистский жест приветствия (поднесение ладоней к голове).

В целом ислам, который пришел в Индию вместе с моголами-завоевателями, разумеется, стоял гораздо ближе к христианству в своем отношении к сексуальной жизни, чем индуизм – особенно такой индуизм, который находил выражение в скульптурах из Чолы и в чувственных изображениях богов. В целом мусульмане гораздо сильнее тяготели к отречению от удовольствий, чем к разнузданной сексуальности. И все-таки индуизм при Великих Моголах продолжал существовать, особенно на юге Индии, где исламское учение проповедовалось мало или вовсе оставалось неизвестным. Но даже и на территориях, находившихся непосредственно под контролем моголов, большинство индуистских храмов сохранились в неприкосновенности, так что нельзя говорить о каком-либо тотальном уничтожении индуистских традиций. Во многом то, что позднее случилось с британцами, уже тогда происходило с мусульманами: они перенимали повадки махараджей. При императорских дворах в Дели и Агре – и, как мы вскоре увидим, в других крупных центрах Могольской империи, – преемники Аурангзеба держали многочисленных жен и наложниц, и их примеру следовали различные навабы, махараджи и заминдары, разбогатевшие благодаря управлению деревнями и сельскими поместьями. Один из внуков поборника скромности Аурангзеба заказал художнику миниатюру, которая изображала его в постели с наложницами. Куртизанки, танцовщицы и наложницы, эти главные действующие лица гаремной культуры, неизменно присутствовали в картине жизни индийского общества – и мусульманского, и индуистского.