Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

— Сожалею, что вас вынудили проделать столь длинный путь, — говорит она. — Потому что, к несчастью, — я хочу сказать, к счастью для меня, — чувствую я себя сейчас хорошо. Да вы и сами это видите.

Добрый доктор не произносит ни слова.

— Конечно, муж вызвал вас, потому что он так заботлив…

Лоб доктора идет морщинами. Он не из тех, кто легко закрывает глаза на человеческую непоследовательность.

— Да, но Уильям дал мне понять, что именно вы настояли на том, чтобы вызвать меня.

— Да, ну что же, и, разумеется, мне очень жаль, — лепечет Агнес, со страхом отмечая привычное обыкновение доктора чуть приподнимать, выслушивая ее, подбородок, словно он не желает пропустить мимо ушей ни единой ее бессмысленной лжи. — Наверное, в ту минуту я ощущала себя такой нездоровой и… и опасалась самого худшего. Но, во всяком случае, теперь я совершенно пришла в себя.

Доктор Керлью укладывает красиво подстриженную бородку на переплетенные кисти рук.

— С позволения сказать, миссис Рэкхэм, па мой взгляд, вы очень бледны. Агнес пытается прикрыть нарастающую в ней панику жеманной полуулыбкой:

— О, это, наверное, пудра, не правда ли?

Доктор Керлью принимает недоуменный вид. Это выражение докторского лица Агнес более чем знакомо и представляется ей самым отвратительным из всех его выражений, способным хоть кого довести до исступления.

— Но разве я не предостерегал вас, — спрашивает он, — от использования косметических средств, способных нанести урон вашей коже?

Агнес вздыхает:

— Да, доктор, предостерегали.

— Собственно говоря, я полагал…

— …что я и вовсе от них отказалась, да.

— В таком случае…

— Да, — вздыхает она, — в таком случае, причина не в пудре. Доктор прижимает кончики пальцев к бородке, тяжело вздыхает.

— Прошу вас, миссис Рэкхэм, — увещевательным тоном начинает он. — Я знаю, вы не любите врачебных осмотров. Однако то, что мы любим, и то, что идет нам во благо, не всегда совпадает. Многие зловещие повороты в течении болезней, болезней, во всех отношениях излечимых, удается предотвращать, если они выявляются сразу.

Агнес откидывается на спинку кресла, крепко зажмуривается. Не существует ни одного возражения, которого она не делала бы прежде — и без всякого успеха. Я чувствую себя слишком усталой, чтобы подвергаться осмотру. «Слишком усталой? В таком случае, вы, должно быть, больны». Да, для осмотра я слишком больна. «Но от осмотра вам станет лучше». Вы же осматриваете меня каждую неделю; что может случиться дурного, если один осмотр мы пропустим? «Ну, это вы не всерьез; мириться с упадком своего здоровья готовы лишь сумасшедшие». Я не сумасшедшая. «Разумеется, нет. Потому я и прошу у вас разрешения — вместо того, чтобы игнорировать ваши желания, как игнорирую желания тех, кто обитает в приюте душевнобольных». Да, но я чувствую себя слишком усталой… И так далее.

Такое ли уж безумие — думать, что доктор Керлью пытается ее застращать? Что он позволяет себе вольности, коих докторам допускать не положено? Ведь она совсем утратила связь с внешним миром — и, может быть, упустила из вида важнейшие изменения, произошедшие в том, как обходятся доктора со своими больными? Неужели и сама Королева терпит застращивания и угрозы своего врача? И не стоит ли ей, Агнес, отказать ему от дома? Как это было бы чудесно — сказать доктору Керлью, что в услугах его она более не нуждается, что ему отказывают от дома.

Вместо того она, как и всегда, уступает и укладывается на кровать. Добрый доктор раздергивает шторы, желая, чтобы труды его освещались солнцем. Агнес сосредоточивает все внимание на купе погашенных доктором свечей, подсчитывает затвердевшие на их стволах капли воска. Сбившись со счета, она начинает считать заново и опять сбивается, и все это время старается отогнать от себя электризующий страх, который пронизывает ее от пят до корней волос, — когда доктор Керлью поднимает, оголяя ноги Агнес, подол ее пеньюара.

Тем временем Уильям Рэкхэм сначала стучит в дверь миссис Кастауэй, потом дергает за шнурок звонка и нетерпеливо ждет, когда ему откроют. Порывы сырого ветра треплют его брючины, расфуфыренные проститутки поглядывают на него, проскальзывая мимо. Кожу на голове щиплет масло, втертое им в волосы. Проходит минута: подумать только, этот дом ничем не лучше его собственного!

Спустя еще минуту слышится звук сдвигаемого засова. Дверь немного приоткрывается, Уильям видит в щели недоверчиво поблескивающий женский глаз.

— Конфетка занята, — слышит он лишенный дружелюбия голос Эми Хаулетт, — может, зайдете попозже?

— Я, собственно, хочу переговорить с вашей… с миссис Кастауэй, — сообщает Уильям. — У меня чисто деловой вопрос.

— А у нас тут других и не бывает, — усмехается женщина, — все до единого деловые.

Уильям поражен: неужели найдется мужчина, который будет целовать и обнимать создание столь циническое? И он совершает вторую попытку:

— Я настаиваю… я пришел с предложением, которое, не сомневаюсь, весьма и весьма заинтересует миссис Кастауэй.

После чего мисс Хаулетт открывает дверь пошире и сразу же поворачивается к Уильяму спиной.

Гостиная миссис Кастауэй почти не изменилась со времени прошлого ее посещения Уильямом… мистером Хаитом. Как и в тот раз, его поражает обилие развешанных по стенам изображений Марии Магдалины, яркое пламя камина и сама облаченная в багрец и восседающая за письменным столом миссис Кастауэй. Вот правда, ни виолончели, ни мисс Лестер на сей раз не видно; кресло ее пустует. Эми Хаулетт возвращается, сутулясь, на свое место, плюхается в кресло, отчего мятые юбки ее вздыхают: «фух» — и наводит на приближающегося к столу Уильяма хитрый взгляд. Свесив руки по сторонам кресла, она откидывает голову назад, затягивается сигаретой, а следом проделывает нечто совершенно поразительное: приоткрывает рот и, словно жонглируя приставшей к кончику языка сигаретой, почти проглатывает ее, но затем зажимает, по-прежнему горящую, зубами. И снова затягивается. Глаза ее остаются немигающими.

— Надеюсь, вы простите Эми ее манеры, — произносит миссис Кастауэй, указывая Уильяму на кресло. — Впрочем, некоторым нашим гостям они представляются совершенно очаровательными.

Эми усмехается.

— Я, разумеется, не хочу обидеть вас, мистер… мистер… — имя его никак ей не дается и она, оставив потуги на благовоспитанность, отводит взгляд в сторону.

— Хант, — говорит Уильям. — Джордж У. Хант.

Миссис Кастауэй суживает глаза, суживает так, что налитые кровью белки почти совсем скрываются из виду — остаются лишь темные точки, поблескивающие, точно обсосанные лакричные конфетки. Она куда крупнее, чем то запомнилось Уильяму, и выглядит куда более устрашающей.

— Итак, чем мы можем быть вам полезными, мистер Хант? — с проникновенной интонацией осведомляется она; при каждом гласном звуке размалеванные губы ее покрываются складочками. — Вот уж не ждали, что вы вернетесь так скоро.